Слабая улыбка чуть приподняла его обвисшие щеки.

– Где она? – вскрикнул я.

Меня охватило нетерпение отыскать Нуру: несомненно, Тибор отведет меня к ней. Он заметил мой прилив сил, с восхищением и завистью на меня взглянул, опасливо доковылял до табурета и уселся.

– Где? – с жаром повторил я.

– Не имею права тебе говорить, – возразил он, подтвердив слова жестом.

Раздосадованный его молчанием, я наседал:

– Где? Здесь? Близко? Далеко? Где?!

Выдвинув подбородок, он собрался с силами и ответил:

– Ноам, тобой я дорожу больше всего на свете, после своей дочери. Именно так: после своей дочери. Я ей поклялся ничего не сообщать тебе, и не рассчитывай, что я нарушу свое обещание.

– Она больше меня не любит!

– Она тебя любит больше, чем это возможно, Ноам. Я не предполагал, что человек способен так любить, а от нее и вовсе этого не ждал.

– Ты думаешь о Нуре дурно?

– Я думаю о Нуре сотню разных вещей, потому что она к этому склоняет.

Он взял гранитную ступку и стал в ней медленно толочь зерна.

– Приготовлю тебе успокоительное.

Я сполз со стола на пол, и все вокруг завертелось. Нет, двигаться еще нельзя. Я смотрел на Тибора, на его выпирающие ключицы, узловатые пальцы, покрытые струпьями руки, с беспокойством подумал о тяжелом пестике в его костлявых руках.

– Я не думал, что ты покинешь свою пещеру, Залмоксис!

При звуке имени, под которым он некогда скрывался, Тибор вздохнул, пожав тощими плечами:

– Залмоксис… Я вовремя отрекся от этого типа. Он становился опасным. Пришел час, когда я его испугался…

Я вспомнил, что карпатские крестьяне упоминали о случаях странного исчезновения молодых людей, вспомнил и бродившие слухи о человеческих жертвоприношениях. Едва ли Тибор откроет мне больше, чем я узнал тогда.

– Я считал себя приговоренным к этой пещере, поскольку в ней обрел бессмертие, когда был уже при смерти. Но я тогда не представлял, что означает моя немощь. Для смертных старость – это слабость, ведущая к кончине; для бессмертного это слабость, длящаяся вечно. С одной стороны, смерть как исцеление; с другой – жизнь без исцеления. И я перестал собой заниматься, беречь себя, Ноам, потому что моя усталость неизбывна, нет ей конца. Я уже не боюсь давать своему телу нагрузку: назавтра оно будет таким же изможденным, не больше и не меньше. Я делаю ставку на возобновляемую дряхлость. Я требую от себя большего, избегая лишь одного: страдания. Двигаться, идти к свету, общаться с людьми для меня важно, хотя получаемое мной удовольствие крошечно… Зато если меня несут, я могу что-то предпринять, руководить, экспериментировать. Моя энергия похожа на тонкую струйку воды, но эта струйка никогда не иссякнет. При поддержке верных людей я пересек море, поднялся вверх по Нилу и несколько веков назад остановился здесь. Местные считают, что под маской Анубиса скрываются уже несколько поколений Имхотепа, однако все это время Имхотепом был я.

– Но почему Имхотеп?

– Не догадываешься?

– А Нуру ты давно отыскал в Египте?

– Не пытайся меня заболтать, Ноам: неужели ты думаешь, что я не вижу твоих трюков? Уволь меня от разговоров о Нуре. Мне не хотелось бы, чтоб ты проникся ко мне презрением.

– Этот Дом Вечности – твое детище?

– Да.

– Зачем? Раньше ты заботился о живых.

– Теперь я забочусь о мертвых.

– Это на тебя не похоже.

– Именно! После удара молнии я изменился. Когда я вижу свое отражение в осколке стекла или на гладком серебряном блюде, то говорю себе: «Это не я. Прежний Тибор никогда не ковылял по-стариковски, кроме разве что последних месяцев. А это его жалкое подобие, вечно умирающий Тибор!»

– Знаешь ли ты, что в Доме Вечности тебя обирают?

Он рассмеялся – или, скорее, попытался рассмеяться, потому что его взрыв веселья превратился в хрип; Тибор раскашлялся, стал прочищать горло, затем последовала серия приступов удушья, и он побелел как полотно. Даже с глазами что-то стряслось: они подернулись сероватой пеленой, взгляд стал мутным и блуждающим.

– Я догадываюсь, что меня грабят и обманывают, что тут много злоупотреблений. Присутствие смерти делает людей алчными и похотливыми: они много трахаются во время войн; занимаются любовью, когда сидят с тяжелобольными; бешено совокупляются, когда вынуждены заниматься похоронами. Смерть сметает запреты. Рушит ограждения. Когда идешь рука об руку с небытием, начинаешь жить на полную катушку.

– Твой Мастер Найма ведет себя по-свински. Многие руководители работ в доле.

– Меня удивляет, что не все.

Тибор был прав, не узнавая своего отражения: он стал на себя не похож. Куда делся благородный, самоотверженный Тибор, который в стремлении спасать людей непрестанно готовил микстуры и прочие снадобья? Телесная мерзость и короста поразили и его мозг.

– Тибор, ты больше не занимаешься медициной.

– Отнюдь.

– Ерунда! Ты никого не лечишь.

– Я ищу.

– Что?

– Секрет смерти.

Его глаза злобно скользнули по мне.

– Я завидую им, отплывающим в загробный мир, тем, кого очищают, опустошают, высушивают, напитывают мазями и смолами, кого пеленают и укладывают в саркофаг. Завидую до одурения. И вот я кидаюсь работать, чтобы однажды оказаться на их месте. Мне так нравится этот загробный мир, где придется меньше размышлять, где мне не будет больно, где от малейшего движения не будет ломить суставы, где я перестану страдать несварением, где смогу спать или бодрствовать, а не путаться в неотвязном оцепенении; этот загробный мир, где я отдохну, где вспомню свою пройденную жизнь, обниму свою жену и сыновей, так давно усопших. Я стремлюсь к этому ясному покою. Я заслужил эту награду.

Его речь меня удивляла: Тибор принял египетскую религию.

– Ты в это веришь?! – воскликнул я.

– Во что?

– В загробный мир, описанный на свитках папируса и стенах храмов? В Дуат, страну Осириса, и в Иалу, поля вечности? В прежние времена мы придерживались иных верований.

– А разве вчера рассуждали лучше, чем сегодня?

Я возразил:

– Никто еще не вернулся из загробного мира, чтобы о нем свидетельствовать.

– Разумеется! – отозвался Тибор. – И что?

– А если это не так?

– Я в него верю, Ноам.

– Что ты о нем знаешь?

– А ты?

Я замолчал. Он настаивал:

– Когда все подернуто дымкой неопределенности, отрицательное суждение стоит не больше положительного.

– Более дальновидным мне кажется воздержаться от утверждения.

– Ах вот как? Если бы я не верил, что в коре обитают Духи, разве я смог бы обнаружить в иве вещество, усмиряющее боль?[35] Нужно идти вперед, Ноам. А чтобы идти вперед, приходится рисковать. Ты пылко любишь свои сомнения. Человек не научится думать лучше, если не будет думать вообще.

Он подошел,