Шрифт:
Закладка:
Г-же Дюдеван. Набережная Малакэ:
Я бесконечно сожалею, что мне невозможно сегодня повидать вас и обедать с вами. Всю эту неделю я в больших треволнениях. Благодарю Вас за Вашу любезную записку. Вы – сама любезность. Будьте уверены, что невозможно выразить, какая Вы любезная, очаровательная, божественная. Пишите, как хотите – Вы всегда напишете лучше всех других. Простите самонадеянность тех, кто воображает, что понимает Вас; молитесь за душу тех, кто осмеливается судить Вас. Порицать Вас – это богохульство.
Ваш кузен
Генрих Гейне.
8 января.
Затем, как мы тоже говорили, они часто виделись и зимой 1836-37 гг., когда она жила с графиней д’Агу в Hôtel de France.[172] Гейне бывал тогда уже постоянным гостем их общего салона, но точно также усердно посещал и Шопена, которым искренно восхищался и игре которого посвятил весной 1837 г. удивительные по своей поэтичности строчки «Х-го Письма к Августу Левальду», о чем опять-таки мы упоминали в нашем I томе.[173] Между Гейне и Жорж Санд почти с самого первого их знакомства завязалась самая искренняя и сердечная дружба, и как Гейне в своих «Парижских письмах» с величайшей симпатией говорит о Жорж Санд (что, конечно, не помешало ему и тут, среди самых сочувственных строк, прицепить свои порой лишь комические, а порой и едкие словечки), так и она в свою очередь в своем «Дневнике Пиффёля» посвящает великому поэту страницу, чрезвычайно ценную как для историка литературы, так и для всякого поклонника Гейне; страницу, свидетельствующую о глубоком понимании ею характера автора «Книги Песен». Мы не будем здесь приводить Письма Гейне о Жорж Санд, во-первых, потому, что уже не раз цитировали из него отрывки[174] и должны еще не раз вернуться к нему (например, ниже, по поводу размолвки двух писателей), а главным образом потому, что эти страницы очень известны и в оригинале,[175] и во французском переводе, а теперь большинство русских читателей, даже незнакомых с языками, могут прочесть их в русских изданиях «Полного Собрания сочинений» Гейне. Зато не можем не привести неизданной страницы из «Дневника Пиффёля», посвященной немецкому лирику.
7 Января (1841).
«У Гейне бывают чертовски смешные словечки. Сегодня вечером, говоря об Альфреде де Мюссе, он сказал: «Это молодой человек с большим прошлым»... Гейне говорит очень язвительные вещи, а его выходки попадают в цель. Думают, что он зол, но это совершенно ложно; сердце его такое же доброе, как язык его злой. Он нежен, полон чувствительности, преданности, романтичен в любви, даже слаб, и способен выносить неограниченное владычество женщины. А вместе с тем, он циничен, насмешлив, скептичен, позитивен, материалист на словах до того, что может напугать и скандализировать всякого, кто незнаком с его внутренней жизнью и тайнами его семейной обстановки. Он, как и его стихотворения, состоит из смешения самой возвышенной сентиментальности и самой шутовской насмешки. Это юморист, как Стерн, или как мой Мальгаш.[176] Я не люблю насмешливых людей, а все-таки, всегда любила этих двух. Никогда я их не боялась, и никогда мне не пришлось жаловаться на них. Это потому, что если язык их и рука всегда готовы к сатире против встречающихся пороков и недостатков, то зато в них есть и другая, поэтическая и великодушная сторона, которая делает их души чуткими к дружбе, искренности и прямоте. Есть много глупых людей, чьего языка я очень боюсь, но я думаю, что настоящий ум зол только со злыми. Право, я гораздо более боюсь»...
– и вслед за этими словами в «Дневнике Пиффёля» идет язвительная, слегка по-дамски «приятельская» (сиречь предательская) характеристика трех дам: Дельфины де Жирарден, г-жи Дидье[177] (а м.б. Луизы Коле)[178] и графини д’Агу, и не менее пикантный, хотя, в общем, сочувственный портрет г-жи Гортензии Аллар,[179] которых мы здесь приводить не будем, но о которых нам придется говорить в другом месте.
Замечательно, что Гейне почти слово в слово повторяет это «не боюсь» по адресу самой Жорж Санд в своей «De l’Allemagne», когда, распространяясь на тему об «опасности женщин, а особенно пишущих женщин и, в частности, женщин не хорошеньких, ибо прекрасные женщины гораздо менее опасны, чем некрасивые», – и, сначала объявив со всегдашней своей двухсмысленной любезностью:
«Я должен, однако, тотчас заметить, что все наиболее выдающиеся современные французские писательницы – все очень хорошенькие. Так, Жорж Санд, Дельфина Жирарден и автор «Essai sur le développement du dogme religieux»,[180] госпожа Мерлен и Луиза Коле – все дамы, которые ниспровергают все остроты насчет неграциозности синих чулков, и которым мы, читая их произведения по вечерам в постели, охотно лично представили бы доказательства своего почтения»...
– он вслед за тем уже серьезно прибавляет:
«Как прекрасна Жорж Санд, и как мало она опасна даже для тех злых кошек, которые одной лапкой ее гладили, а другой царапали; даже для тех собак, которые всего яростнее на нее лают. Как луна, она кротко и с высоты смотрит на них»…[181]
Гейне не избег общей участи встречавшихся с неотразимой Авророй Дюдеван выдающихся людей: он начал с того, что проявил к ней чувства более или менее пылкие, лишь впоследствии перешедшие в простую дружбу. В «Воспоминаниях» Фр. Пехта, известного художественного критика, сначала бывшего живописцем, мы находим лишь беглое указание на нечто подобное. Пехт рассказывает следующее: когда он писал портрет Гейне (между 1839 и 1841 г.), то часто у них с Гейне заходила речь о литературе, причем Пехт скоро заметил, что
«Гораздо более, чем немецкие писатели и художники, его интересовали французские, и не без самодовольства заметил он про стоявшую тогда на вершине славы Жорж Санд: «Мы некогда очень любили друг друга, и теперь еще любим». Вскоре после этого он-то и привел к ней Лаубе, там они встретили и Ламеннэ. Лаубе утверждал тогда, что без мучеников никакая великая идея не может пробиться, но Гейне, смеясь, признался, что ему и в голову не приходит обратиться в мученика, хотя он и живет на улице Мучеников. Это ведь было так же характеристично для него, как для Вольтера»...[182]
Насколько следует буквально принять эти слова Гейне об его чувстве к Жорж Санд, и насколько, наоборот, можно признать в них обычную для него манеру
