Шрифт:
Закладка:
Вот, между прочим, неизданная записка Жорж Санд к Делакруа, относящаяся к этой эпохе, находящаяся в туринской Bibliotheca Civica, и копию которой нам любезно сообщил проф. Ж. Пелиссье:
Г. Делакруа.
На набережную Вольтера, №15.
Я все еще больна. Если Вы не будете больны в свою очередь завтра, то не хотите ли отложить сеанс до тех пор? Если бы у вас был свободный час с 5 до 6, то Вы были бы очень любезны провести его у меня.
Ваш Жорж.
Пятница.
Затем, Делакруа был действительно поверенным сердечных излияний Жорж Санд в эпоху бурного эпилога ее романа с Мюссе, но с ее стороны эти излияния были вполне чистосердечны и не имели никакой задней мысли, т. к. она тогда была вся поглощена отчаянием при мысли, что потеряла сердце Альфреда, который в этот период их чередовавшихся примирений и ссор не хотел ее даже и видеть. А что касается Делакруа, то он не только не имел повода сам изображать «римлянина», но даже и ей советовал искать облегчения своему горю в том, чтобы «не стараться быть «римлянином», а просто и искренно предаваться слезам, исчерпать, так сказать, свою боль до конца, изжить ее всю – и тогда она естественным образом и кончится. По крайней мере, в дневнике Жорж Санд, посланном Мюссе,[164] стоят под 25 ноября 1834 г. следующие строчки:
«Сегодня утром я позировала у Делакруа. Я разговаривала с ним, куря прелестные соломенные папироски. Он подарил мне их несколько. Если бы я могла послать их тебе, дорогой, маленький, это тебя бы порадовало на минутку. Но я не смею...
Делакруа заговорил со мной об Альфреде и сказал, что из него вышел бы крупный живописец, если б он захотел. Еще бы! Он (Делакруа) хочет скопировать маленькие наброски из альбома Альфреда...
Я рассказывала Делакруа о своем горе сегодня утром, т. к. о чем же ином могу я говорить? И он мне дал добрый совет. Это – не быть мужественной. «Отдайтесь горю, – говорил он. – Когда у меня оно есть, я не изображаю гордого, я не рожден римлянином. Я предаюсь своему отчаянию, оно меня грызет, оно меня пригнетает, а когда с него довольно – оно в свою очередь устает и покидает меня»... – Мое отчаяние, покинет ли оно меня?!..»
В последовавшие затем годы, с 1836 по 1839, Жорж Санд больше жила в Ногане и Ла-Шатре, чем в Париже, а в Париже находилась более в кругу политиков и философов, чем в среде художников, но когда в 1839 г. она вновь поселилась, да еще с Шопеном, в Париже, – то, не только не питая к Делакруа какой-то затаенной досады, а наоборот, навсегда сохранив глубокую симпатию к нему и как к наперснику своих былых огорчений, и как к истинному художнику, привлекавшему ее своим строгим, страстным и бескорыстным служением искусству – она вновь возобновила дружеские отношения с талантливым живописцем, и таковыми они остались и до самой его смерти. «Безоблачная дружба», говорит она в «Истории моей жизни». В письмах и дневниках Жорж Санд, в «Un Hiver à Majorque» и в «Орасе»[165] она постоянно отзывается о Делакруа с неизменным глубоким сочувствием, в выражениях, свидетельствующих о ее преклонении перед его талантом, перед его беззаветной преданностью своему делу, его требовательностью к самому себе и высокими его художественными идеалами. Многие подобные страницы из ее дневника и корреспонденции мы приведем ниже. Теперь же укажем на то, что она не только ни о ком другом не подумала, как о высшем руководителе для Мориса в его занятиях живописью, но даже и в своих произведениях, например, в «Орасе», на разные лады восхваляет школу Делакруа, метод его и самую личность его; что она о нем вспоминает не раз и в «Путешествии на Майорку»; а в «Истории моей жизни», где часто о целых годах своей жизни говорит в 2-3 строках, она посвятила ему целых 10 страниц[166]; и наконец, что по смерти Делакруа она посвятила ему очень сочувственную статью, в виде «Письма к Теофилу Сильвестру», издавшему жизнеописание Делакруа.[167] Словом, с начала и до конца их знакомства Жорж Санд всегда относилась к Делакруа с величайшим уважением и, не во всем сходясь с ним во мнениях по части политики или некоторых общих взглядов на жизнь и искусство, тем не менее, преклонялась перед ним всецело не только как перед живописцем и авторитетом по части пластических искусств, но и как перед тонким ценителем в сфере других искусств – например, музыки, оговариваясь, однако, что, будучи сам новатором в своей сфере и понимая все новое в музыке, он в литературе любит одно формальное и строго классическое, даже узкое и условное, совершенно как Шопен в живописи признает тоже лишь таковое. В сущности, как натуры, Шопен и Делакруа, с их культом своего искусства вне всяких тенденций и утилитарно-нравственных целей, с их одинаково замкнутым характером, болезненной чуткостью и чувствительностью, с их отчуждением от толпы, от политики, от всяких партийных интересов, шума, с их пристрастием ко всем внешним украшениям жизни, ко всему тонко-интимному, элегантному, изящному – гораздо более подходили один другому, чем Делакруа с Жорж Санд.
Если перечесть все письма и дневник Делакруа,[168] то можно вывести заключение, что Делакруа, всегда относясь к Жорж Санд тоже очень дружески, однако, часто с большой строгостью и проницательностью судит ее, как женщину и художника, и часто в двух-трех строчках высказывает по поводу какого-нибудь ее произведения довольно холодную или равнодушно-отрицательную критику. Словом, что дружба его к Жорж Санд и Морису Санд не мешала ему «про себя» оставаться «при своем мнении», не высказываться до конца, тогда как ее мнения о нем цельны, чистосердечны и полны искреннего восхищения перед художником и уважения к человеку.
Гейне познакомился с Жорж Санд еще в начале 30-х годов, посещал ее в ее мансарде на набережной Малакэ и даже, по его словам, встречался там с г. Дюдеваном (весьма характерный портрет которого, набросанный Гейне, мы приводили).[169]
В дневнике Жорж Санд, посланном ею Мюссе, она упоминает, что виделась с Гейне осенью 1834 г.[170] К этой же зиме
