и они разделили мое достояние,

хотя я ничего не был им должен.

Но я претерпел это и молчал, и был спокоен,

как будто бы они не раздражали меня;

я стоял без трепета, как твердая скала,

о которую хлещут волны, но она выносит это.

И я переносил горечь от них из смирения,

потому что я хотел спасти мой народ

и взять его в на­следственный удел;

переносил, чтобы не лишить силы обетования,

которые я сделал праотцам ради спасения их семени».

Ясно, что нужна вся предвзятость теолога, чтобы, по­добно Гункелю, объяснять эти слова «историческим впечатлением от личности Иисуса», между тем как они явно относятся к преследуемому и замученному праведнику псалма 21 и Премудрости Соломона, к стойкому мытарю и страждущему отроку божьему Исайи 50 и 53, образ кото­рого уже и у пророка сливается с образом Иеговы. Мы ви­дели, что отрок божий Исайи представляется тождественным с мессией, который приносит людям радостную весть об их искуплении и, движимый любовью, отдает самого себя в жертву за грешников; что Иисус Барухова гносиса, при по­мощи божией, ополчается против дьявола; что он осталь­ным людям открывает истинное познание бога, как отца, справедливого и благого, тем самым указывая им путь ко всевышнему богу, и своею смертью во имя любви дарует им бессмертие.

Соответственно этому, мы читаем в той же (31-ой) оде:

«Он открыл уста свои и изрек благо и радость

и произнес новую хвалу его (бога) имени.

И он возвысил свой голос к вышнему

и принес ему, как деток, тех, кто были на руках его»[25].

С этим гармонирует ода 28-ая, где имеются следующие стихи:

И они искали моей смерти, но не находили ее,

потому что я был древнее, чем их память.

И тщетно угрожали они мне,

а те, кто были позади меня,

напрасно старались уничто­жить память того,

кто был впереди их, потому что мысли вышнего нельзя опередить,

а его сердце превосходит всякую мудрость».

Здесь (связь е Ис. 50 и 53, Пс. 21 и Премудр. 2 и 3 прямо осязательна, и вместе с тем мы видим, как замученный пра­ведник сливается в представлении прэта с домировым мес­сией, а последний, в свою очередь, с божественною мыслью, изначальной мудростью и логосом Филона[26].

По народному представлению, мучения праведника Пс. 21 состояли, как мы видели раньше, в его распятии на кресте, а по гносису Баруха его Иисус умер на столбе или дереве. Соответственно этому, ода 42 начинается словами:

«Я распростер свои руки и приблизился

к господу моему, потому что

распростирание моих рук есть его знак;

мое распростирание (есть) распростертое дерево,

которое было повешено на пути праведного».

Эту оду Гункель называет «триумфальной песнью распятого на кресте», относя ее к Иисусу евангелий, к кото­рому 21 стих обращается, как к «сыну божию», и которого стих 24 называет «спасителем» или «искупителем». Но разве не именуется «сыном божиим» также и праведник Премудро­сти Соломона, и разве не представляется также «искупите­лем» распятый на кресте Иисус иудейского гностицизма, ко­торого все же нисколько не следует, в силу этого, отожде­ствлять с Иисусом синоптиков? Ведь крест, как мы» видели, проник в весь этот идейный мир путем слияния астрального символа небесного спасителя и древа казни, на котором пред­ставляли себе повешенным праведника. Так и в приведен­ных стихах распростирание рук к крестообразной форме, т. е. жест, которым христос посвящает себя своему богу, связы­вается тут же с древом казни праведника и непосредственно сливается в представлении воедино с самим древом казни. «На древе, — так объясняет Гункель эти стихи, — Хри­стос посвятил себя богу, и знаком этого посвящения было не только его собственное распростирание рук, но в то же время и сам крест с его поперечиной, на которой, поднятый, он висел у дороги (Марк, 15, 29): знак креста — так предполагается здесь — древнее, чем распятие Хри­ста на кресте. Это — ценная религиозно-историческая справка!» Так-то так, но именно по­тому это также не доказывает историчности распятия Иисуса на кресте, а только доказывает символическое значение крестного знака, в котором одновременно получает свое выражение пожертвование собственным «я» и победа жизни над смертью в соединении с богом. У нас имеются основания предполагать, что и верующие посвящали себя на служение искупителю таким же образом, с распростертыми руками, выражая этим свое единство с ним (ср. оду 37)[27].

В роли подателя жизни, победителя ужасов ада и смерти поэт прежде всего и выводит перед нами искупителя, при­чем этот образ нигде не передан величественнее, чем в той оде 42, со вступительными стихами которой мы только что познакомились.

Совершенно непонятно, как мог Harnack, в угоду своему предвзятому мнению, считать эту великолепную оду винегретом из иудейских и христианских составных частей. Она представляет собою нечто вполне единое и понятное безо всякого притягивания христианских мыслей, так как представление об искупителе, как триумфаторе над адом и смертью, свойственно, как мы видели, всему комплексу античных мистериальных религий, и даже в иудейских до­бавлениях к Иисусу сыну Сирахову мудрость сходит в ад, пробуждает усопших и просвещает тех, кто возложил свое упований на господа.

В таком же роде и ода 17 описывает сошествие спа­сителя в ад, — как указал ему бог «стезю его пути»:

«Там открыл я двери, которые были заперты.

Я разбил железные затворы,

а мои оковы раскалились и расплавились предо мною

и ничто не оказалось замкнутым для меня,

потому что я был вратами ко всему».

Торжествующей, или, вернее, благодарственной песнью Христа богу, совершившему чрез него дело искупления и воскресившему мертвых к жизни, называет Гункель и оду 22.

Но в «Одах Соломона» говорится не только о смерти и сошествии в ад спасителя; в них говорится также и о рожде­нии его. Ода 19 гласит:

«Чаша молока была принесена мне, и я выпил ее, услаждаясь благосердием господа. Сын есть чаша, а от кого молоко — отец.

Доил его дух святой, потому что груди его были полны и не нужно было, чтобы молоко пропадало