Шрифт:
Закладка:
Все вокруг вдруг стало нереальным. Очертания вокруг меня, слова этого мужчины, само мое присутствие в этом погребе…
Он велел мне лечь. Потом я почувствовала его руки на своей одежде. Я хотела его оттолкнуть, но была на это не способна. Мои глаза закрывались, и я ничего не могла с ними поделать. Мне казалось, что я нахожусь под водой и не могу нормально видеть, слышать и двигаться. Потом мне стало холодно. Повернув голову, я увидела, что моя одежда лежит на полу. Я не помнила, чтобы снимала ее с себя. Мужчина приблизился ко мне, и я ощутила его дыхание на своем лице. Я плакала, мне кажется, что плакала.
И тогда он прошептал мне на ухо:
«Займи себя чем-нибудь…
Почитай, к примеру, свой стих…
Так будет легче…
Вот увидишь, завтра, когда учительница тебя вызовет к доске, ты мне скажешь спасибо…
Иди сюда…
Поближе…
Так будет легче…»
И я подчинилась.
«Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?»
Я рассказала себе это стихотворение, спрятавшись в нем. Я представила себя стоящей в классе перед своими товарищами. Мне нужно было стараться, чтобы получить хорошую оценку. Я мысленно повторяла его, в то время как мужчина снимал с себя брюки.
И внезапно меня пронзила невыносимая боль.
15
Прошли недели, потом месяцы.
Ритуал оставался неизменным.
В 20 часов 37 минут он спускался по лестнице.
Я должна была выпить горячего шоколада, потом он ложился на меня и насиловал.
Затем я постепенно выходила из своего оцепенения. Это могло длиться часами. Я долго блуждала между реальностью и воображаемым миром, убеждая себя, что все это не может быть правдой, что я просто брежу, потому что мне не хватает матери и моих друзей…
Но боли были реальными. Слишком реальными, чтобы быть неправдой.
Иногда мой мучитель отсутствовал несколько дней. Я не знала, куда он отправлялся, но прежде чем уехать, он спускал мне поднос с несколькими бутербродами, аккуратно завернутыми в целлофановую бумагу. Он сообщал мне, что не сможет навещать меня некоторое время, что я должна рассчитывать свои съестные припасы и что он привезет мне подарок, если я буду хорошо себя вести…
И всякий раз, когда я смотрела, как он поднимается по лестнице, меня охватывало чувство гнева.
Но злилась я не на него.
А на себя.
Поскольку как только за ним закрывалась дверь, я, как ни странно, начинала испытывать глубокую грусть. Это было сложно признать и принять. Но этот мужчина был единственным живым человеком – пусть и отвратительным – в моем окружении. Я могла слышать только его голос.
В первый раз, когда это произошло, я несколько часов как идиотка не сводила глаз с двери погреба. По идее, я должна была ликовать, пытаться разорвать свою цепь, искать способ сбежать, звать на помощь… Но я просто ждала его возвращения, подобно собачонке, с нетерпением ожидающей своего хозяина, вглядываясь в часы на противоположной стене в надежде, что прошло достаточно времени, чтобы на деревянной лестнице снова послышались шаги.
Я хлестала себя по щекам, царапала, упрекала за эту глупую меланхолию, за это отвратительное чувство пустоты, которое душило меня больше, чем все четыре стены моей тюрьмы. Я обзывала себя шлюхой, умалишенной, идиоткой. Но во время этого лицемерного бунта я продолжала смотреть на часы и молиться, чтобы этот мужчина не бросил меня так же, как это сделал мой отец несколько лет назад, когда я была еще ребенком, просто закрыв за собой дверь нашего дома, чтобы больше никогда не вернуться. Даже не взглянув на меня. Даже ничего не объяснив.
20 часов 37 минут.
В этот вечер на лестнице не раздалось никаких шагов.
Я осталась одна.
Забытая своими близкими, поскольку вокруг моей тюрьмы не было слышно ни одной полицейской сирены. Не удивлюсь, если они даже не заявили о моем исчезновении. Возможно, я это заслужила, в конце концов… Наверное, я не была образцовой маленькой девочкой, о которой мечтала моя мать, и не смогла оправдать надежды своих учителей, которым частенько отвечала с подростковой небрежностью. И теперь я просто получила то, чего заслуживала. Сижу в одиночестве этом погребе, покинутая даже своим мучителем, из-за привычки вечно разочаровывать людей, которые меня знают. А что, если никто даже не занимается моими поисками?
Что, если все забыли обо мне, как о растаявшем снеге?
Первым подарком, который он мне преподнес, была книга о Второй мировой войне. Ее страницы были измяты, обложка повреждена, но я приняла ее как бесценное сокровище. Наконец-то я смогу сбежать, вырваться из этого погреба, и пускай это будут поля сражений, разрушенные города и груды трупов! Я проглотила ее буквально за один день, прерываясь только для того, чтобы сходить в туалет – незамысловатое сооружение, состоящее из простой дыры, проделанной в цементе, и стока в виде обрезанной пластиковой трубы, исчезающей в стене, чтобы выводить экскременты наружу.
Затем были другие книги, которые он привозил из своих поездок: «Посторонний», «Грозовой перевал», сборник стихов Гете (его я получила на свой день рождения), «Путешествие на край ночи»… Каждый раз, когда он покидал меня на несколько дней, он возвращался с книгой.
Однажды вечером, когда он спросил меня, книгу какого автора я бы хотела получить, я решилась озвучить свое желание. Мне понадобилось время, чтобы произнести эту простую просьбу. Но я прекрасно понимала, что, несмотря на то, что он накачивал меня наркотиками для того, чтобы насиловать несколько раз в неделю, он старался сделать мое заточение менее тягостным. На смену простым бутербродам пришли горячие блюда, сначала простые и однообразные, в основном в виде супов, но потом он стал приносить мне готовые блюда с мясом, рыбой… Если время завтраков и обедов могло варьироваться, вечерами он был неизменно пунктуален.
20 часов 37 минут.
Дверь открывалась, и до меня доносился аромат рагу, смешанный с запахом горячего шоколада, про который он никогда не забывал.
Его слова и жесты также стали менее грубыми, менее авторитарными.
Постепенно он ослаблял контроль. Я это понимала и была ему благодарна.
Наверное, он решил, что я в него влюбилась, как при этом пресловутом синдроме, название которого я не могла вспомнить. Я, со своей стороны, разговаривала с ним более мягко, беззлобно, но
