боялась. А потом, попрощавшись, ушёл, но как-то порывисто, не так, как обычно. Она с запоздалой тревогой подумала, как бы он чего не натворил, но потом успокоилась – а что тут натворишь, это же не пьяный в ресторане пристал, а депутат Моссовета. И спокойно заснула.

* * *

Ромка не знал, что он будет делать, когда встретит директора и депутата Зуева, но он знал, что после этого тот забудет даже думать о Лайме. Так, с белыми от ярости глазами и побелевшими костяшками на сжатых до боли кулаках, он вломился в головной магазин торга и, разрезав плотную галдящую людскую массу, как ледокол хрупкую льдинку, очутился сначала за прилавками, а потом и внутри служебных помещений.

Он был здесь впервые, но все магазины торга, да, наверное, и всей Москвы, так или иначе похожи друг на друга хитросплетениями своих изнанок, всегда нечистых и характерно пахнущих, несмотря на грозные предупреждения СЭС. А вот и дверь с табличкой «Директор». Ромка толкнул, она поддалась, и он вошёл без стука, очутившись в небольшом и тоже типичном кабинете. В голове успела промелькнуть мысль: «А подвальный-то кабинет, наверное, попросторнее будет!»

Вошёл, молча огляделся. За столом, традиционно заваленным накладными, сидел довольно крупный, довольно толстый и довольно пожилой дядька в очках, потёртом костюме и засаленном галстуке и что-то писал. На мгновение он даже решил, что не туда попал – слишком диссонировал затрапезный дядька с образом грозного Зуева. Но вот тот раскрыл рот, и всё встало на свои места.

– Эт-то ещё кто такой явился не запылился? – нагло, с издёвкой поинтересовался дядька, бегло окинув его взглядом, и, видимо, не найдя ничего интересного, продолжая писать.

Барского тона и взгляда тяжёлых умных глаз хватило, чтобы убедиться – перед ним негласный хозяин торга. Ромку это нимало не смутило, он даже несколько успокоился – развязный тон, манера тыкать незнакомцам сразу опустили Зуева с депутатского олимпа на заплёванный асфальт за гаражами пятиэтажки. Он оглянулся, заметил торчащий в двери ключ и мягко повернул его. Вот и всё, они – два самца, молодой и старый – остались вдвоём в целом мире, чтобы решить извечный мужской спор по первобытным, но не утратившим актуальности обычаям, а бушующий человеческий океан со своими современными законами, судами и милицией остался за этой хлипкой, но непреодолимой в сложившихся обстоятельствах дверью. Видимо, это почувствовал не только он – глаза за стёклами очков предательски забегали, безошибочно показывая, что их обладатель никак не ожидал такого поворота событий и проиграл битву за самку ещё до её начала.

– Что вы себе позволяете! – взвизгнул рецессивный самец, заранее зная, что не получит ответа на жалкий и совсем неуместный в сложившихся обстоятельствах вопрос.

Ромка молча подошёл и с интересом принялся разглядывать одутловатое нездоровое лицо. Он окончательно успокоился. На мгновение ему даже показалось, что дядьку следует отпустить с миром, но в ту же секунду он представил, как этот большой слюнявый рот, источающий из глубин жирного тела вонючее дыхание, которое чувствовалось даже на расстоянии, присасывался, как жаба, к мраморному профилю Лаймы, и ярость тяжёлой удушливой волной снова начала подниматься к самому горлу. Прерывающимся голосом он выдавил из себя:

– Ты знаешь, кто я и зачем здесь?

– Не-ет…

– Я парень Лаймы Абеле, которую ты, козёл, пытался изнасиловать. Сейчас я сделаю так, что ты никогда больше не сможешь никого изнасиловать.

Наверное, ситуацию ещё можно было вытащить, но разум отказал Петру Петровичу. Он оказался банальным трусом, а его известная всем значительность и бравада – лишь привычной напускной маской. В принципе, перед ним стоял мальчишка, хоть и жилистый, но весивший килограмм на тридцать меньше. Рванись Пётр Петрович, прижми парня к стене своей массой, повали его на пол, да хоть просто прорвись к двери и закричи – всё, кирдык засранцу. Но вместо этого он машинально выбрал наихудший, но излюбленный вариант – решил перевести стрелки:

– Эта сука сама…

Больше он ничего не успел сказать. Ромка левой рукой схватил его за узел галстука и завернул тот вместе с сальной кожей шеи так, что глаза Зуева полезли из орбит. После чего потянул руку вверх, как улитку из домика, вытаскивая из кресла на свет божий жирного борова. Аморфная туша послушно поднималась вслед за жёсткой, как черенок лопаты, рукой, пока подбородком не наткнулась на ещё более жёсткий кулак. Короткого апперкота точно в челюсть хватило, чтобы обычно грозный, а сейчас неприлично жалкий передовик социалистического и одновременно капиталистического труда потерял ориентацию в пространстве и распластался на немытом полу.

Когда спустя несколько секунд Пётр Петрович пришёл в себя, то обнаружил, что ножка его собственного кресла упирается ему в пах, а засранец намеревается со всего маху опуститься в это кресло.

– Нет! – пронзительно завизжал Пётр Петрович. – Не надо, пожалуйста! Я тебе заплачу! Комнату дам! Что ты хочешь? Тебя же посадят!

Как ни странно, последний аргумент прорвался сквозь пелену ярости прямо в мозг, и Ромка услышал глухой надтреснутый голос старого сидельца Ми-Ми: «Сколько ни крутись, пацан, а кичи тебе не миновать. Из барака одна дорога – в зону». Он тогда поклялся себе, что вор-рецидивист Ми-Ми, а для него по-соседски – дядя Миша, ошибается на его счёт. Это короткое и яркое, как вспышка, воспоминание спасло уже никчёмные, сжавшиеся в предвкушении неизбежного, но всё ещё дорогие Петру Петровичу как память яйца.

Пацан выдохнул и не сел в кресло, а вместо этого принялся снова разглядывать Петра Петровича, словно ища и не находя в нём то, что видели все окружа ющие – грозную силу и власть. Вместо Хозяина, как его называли в магазине, да и во всём торге, перед, а точнее, под ним, скрючившись в неудобной позе, лежал жалкий человек, по щекам которого текли крупные слёзы. Ромке на мгновение даже стало неудобно и жалко его, но, стряхнув с себя это наваждение, он уже довольно спокойно произнёс:

– Будешь её преследовать, я тебя из-под земли достану. Ты всё понял?

Человек судорожно затряс головой, всячески демонстрируя очевидную абсурдность самого предположения, что он может кого-то преследовать. А уж её – упаси бог. После этого вызывающе юный мститель мягко переступил через поверженного Голиафа и покинул место разыгравшейся драмы.

Пётр Петрович неловко столкнул с себя ни в чём не повинное, но тем не менее ненавистное кресло, чуть не ставшее орудием ужасного преступления, с трудом приподнялся и, не найдя сил встать, остался сидеть на полу, привалившись спиной к стене кабинета. Он плакал и думал, что будет,