хотелось сказать: «Пошли. Я с удовольствием». Но...

— К сожалению, я сегодня занят.

— Жаль. Но, к сожалению, завтра выпускного вечера уже не будет, — в тон ему ответила Варя.

— Я, конечно, понимаю, но я обещал, мне неудобно подводить полковника, — уныло и невнятно пробормотал он, так как не умел и не любил врать. Вечер у него был совершенно свободен.

Варя рассмеялась.

— Что тут веселого? — обиделся Геннадий.

— Да, пожалуй, веселого тут ничего нет. Скорее даже грустно.

— И грустного ничего не вижу.

— А я вижу. Вижу, что вы добрый и мягкий парень, а изображаете из себя этакого железного, несгибаемого человека. Сначала я по простоте своей думала, что вы потому такой суровый и несгибаемый, что носите панцирь, как древние воины. А потом присмотрелась и поняла: да это же не панцирь, а корсет. У нас такой от покойной бабушки остался.

— Ну, ну, потише, не забывайтесь. Вы не с мальчишками вашими разговариваете.

— При чем тут наши мальчишки. Они очень славные, простые, не такие... — она помолчала секунду и закончила вполне миролюбиво: — А ссориться в такой день все равно не буду. До свидания.

...Дежурный по штабу посмотрел на Громова с явным сожалением: «Такой молодой, а уже пристрастился к бумагам, не оторвешь».

— Это так срочно? — спросил дежурный.

Громов отрицательно покачал головой. Его самого сейчас мутило от бумаг. Да к тому же они совсем не спешные. Но Геннадий не хочет быть лгуном. Он сказал Варе, что занят, что у него дела. Вот он и занимается делом. Не мог же он заявить девушке, что не желает идти с ней на выпускной вечер.

А это правда, что не желает?

«Да, не желаю...»

Дежурному только в одиннадцатом часу удалось выпроводить усердного лейтенанта из штаба.

4

Должно быть, выпускной вечер в самом разгаре. Все окна школы распахнуты настежь, гремит духовой оркестр, звенят молодые голоса, слышится веселый, задорный смех. А в одном из классов два чубатых паренька, облокотившись на подоконник, поют незнакомую Геннадию озорную песенку, вероятно сочиненную ими по случаю праздника.

Вальс и девушки в белом. Геннадий невольно вздохнул. В юности это необыкновенно приманчиво, даже если ты такой серьезный и суровый человек, как лейтенант Громов.

Девушки в белом. И среди них Варя. «Наверно, это очень приятно — кружиться в вальсе с таким милым созданием, как Варя. Но без самоограничений невозможно закалить свою волю. Так что вздыхать еще можно, но узду ослаблять никак нельзя. Мало ли что тебе захочется, а ты сначала всесторонне обдумай: можно ли? Следует ли? Ничего зазорного в этом нет, что тебе хочется покружиться с Варей в вальсе. Но что, если вскружишь ей голову? Что тогда? Ведь ты сейчас жениться не собираешься». А романы для развлечения, подобные тем, о которых рассказывали ему некоторые сверстники, Геннадий презирает всей душой. «Пошло, мелко, грязно. Человек, избравший себе в жизни высокую цель, никогда не станет размениваться на такие глупости».

Геннадий Громов умеет владеть собой. Он непоколебим в своем решении быть везде и во всем сильным и волевым человеком. Поэтому и ушел он так легко, не оборачиваясь, от этого молодого веселья, от музыки, от девушек в белых платьях. И от Вари. Ушел от Вари... И неожиданно, когда уже и не думал об этом, пришел к ней. В таких случаях говорят — судьба. Может быть, и судьба.

Чтобы попасть домой, Геннадию надо было пройти пустырь. В России на пустырях растет всякая зеленая всячина, а здесь только камни разнообразной, причудливой формы, отшлифованные ветрами и дождями, которые прошумели тут миллионы лет назад. Ночью, при свете луны, камни эти могли показаться упавшими с неба обломками далекого, нездешнего мира, но для этого надо быть хотя бы немножко поэтом, немножко фантазером. Но в Геннадии эти ценные качества пока под спудом. Зная, что камни лежат здесь еще с ледникового периода, Геннадий возмущался: «Безобразие, доисторический пустырь чуть ли не в центре города. Тут ноги можно сломать, безобразие». Он даже хотел написать об этом в местную газету, но ему сказали, что на пустыре в скором времени начнут строить жилой дом. И вот среди этих камней Геннадий неожиданно увидел Варю. Он узнал ее издали, но почему так уверенно решил, что это она, — непонятно. Сердце подсказало? Наверное, сердце.

Суровый, не расположенный к поэзии лейтенант Громов должен был сказать: «Чепуха, глупая выдумка, при чем тут сердце...» Но не сказал. Да и как мог он сказать такое, когда, вопреки здравому смыслу, девушка в своем белом платье показалась ему похожей на облачко, на пушистое белое облачко, которое, притомившись в полете, опустилось на камень отдохнуть.

Геннадий так и сказал Варе:

— Здравствуйте, облачко! — и, даже поняв, что девушка плачет, добавил в том же тоне: — А вы, оказывается, облачко дождевое.

Девушка всхлипнула и отвернулась. И Геннадий вдруг страшно рассердился на себя и на Варю. На себя — за то, что говорит таким фальшивым тоном такие глупые слова. А на Варю... он сам не понял, почему рассердился на Варю. Ведь решено: она ему совершенно безразлична. И в ситцевом платье безразлична, и в шелковом, и смеющаяся, и плачущая. Тем более плачущая. Девушка, которая может понравиться Геннадию, должна мило улыбаться, а эта ревет... Нет, стоп! Раз она плачет в такой светлый день своей жизни, значит, ей плохо, значит, ее обидели. А это уже другое дело. Геннадий Громов офицер, а следовательно, рыцарь.

— Вас обидели? Скажите, кто? Я этим мерзавцам покажу.

Можно поверить лейтенанту Громову: попадись ему сейчас обидчики...

— Нет, — сказала Варя, — никто меня не обидел. Я сама... А вы лучше уходите, — и заплакала еще горше, еще безутешнее.

Геннадий растерялся. Он не знал, что делать. Отвратительное состояние. Хочешь помочь и не знаешь как.

Геннадий всегда думал, что каждый способен только на то, чему его учили и к чему он сам себя готовил. Но разве тебя оловянным офицериком выпустили в свет? Разве тебя не учили быть человеком, Геннадий Громов? Учили, конечно, учили. И люди тебя учили этому. И вся наша жизнь. Только ты плохо еще знаешь самого себя, Геннадий.

Ты не подозреваешь даже, что можешь