Леонид Семенович налил в стаканы пиво.

— А ну, навались, ребята. За твое здоровье, Гена. Мы этим летом часто вспоминали тебя, беспокоились, как ты там, на юге. Тяжкое, наверно, у вас было лето?

— Тяжкое, — подтвердил Геннадий. — Особенно когда империалисты полезли в Ливан и Иорданию. Ощущение было такое, что мир висит на волоске и вот-вот вспыхнет война. Ну, мы, понятно, подтянулись, расправили плечи. Выглядело это, скажу я вам, Леонид Семенович, очень-внушительно, и поджигатели, понятно, задумались...

— При чем тут вы? — резко возразил Слава, жаждавший схватки с лейтенантом. — Битву за мир нынче летом выиграли наши дипломаты. А вы участвовали в этой большой дипломатической игре только в качестве кулака... Понадобилось стукнуть во время разговора по столу, вот вами и стукнули.

— Что-то вы путаете, — спокойно сказал Геннадий. — Если понадобится стучать, бить, ударять и тому подобное, то это будем делать мы, армия... Что значит — нами стукнули? Мы пешки, что ли, по-вашему?

— Должен вас огорчить, товарищ лейтенант, пешка и пехота — одного корня слова. Ну, это так сказать, филологическая сторона вопроса. А фактически, что такое пехота в наше время? Рудимент. Пережиток... Для чего она нужна? Главным образом для парадов. Но кого сейчас волнуют парады — это устаревшее зрелище? Могу еще допустить, что в «холодной войне» пехота имеет кое-какое значение. По принципу: чем больше пешек в игре, тем лучше. Но в «горячей войне» ей нечего делать, уважаемый пехотный офицер. Совершенно нечего делать. Стрелять ракетами, нажимать на кнопки будут инженеры, а не пехотинцы.

— Значит, все-таки люди?

— Люди.

— И за это спасибо. Я думал, вы скажете, что роботы с инженерным образованием.

Геннадий вообще терпеть не может доморощенных стратегов. «Попадись мне такой пижон во взвод, я бы ему показал, чем пахнет стратегия». А сейчас к тому же его не на шутку обидел выпад Бадейкина. Нет, не за себя обиделся Геннадий, за своих бойцов. Вспомнились ему дни и ночи, которые провел с ними в горах. Какие великолепные солдаты! Один Бражников чего стоит. Прирожденный воин. Только чересчур строптив. Ну ничего, обомнется.

Геннадий хотел вспомнить и остальных солдат своего взвода, но все они почему-то поразительно походили на Бражникова и лицом, и фигурой, и воинской выправкой. Даже этот растяпа Сафонов и болтливый, как сорока, Катанчик.

Ну что ж, один запомнился больше, другой меньше — не беда. «Вот послужу еще с ними и всех навсегда запомню». Да и то верно, на расстоянии всегда так — детали и частности не видны, а видишь только целое, всю картину. Зовется это целое и общее солдатом, армией, и это единственное, что Громов по-настоящему любит, чем больше всего дорожит и никому, никогда не позволит охаивать, тем более этому обалдевшему от любви и ревности Бадейкину. «Тоже мне военный гений нашелся, дать бы тебе кирку в руки, и долби скалу до кровавых мозолей, вот тогда бы ты понял, что такое солдат пехоты, тогда бы ты в ножки ему поклонился».

Все это Геннадий решил тотчас же высказать Бадейкину, конечно, не такими злыми словами и все же так, чтобы мальчишка зарубил это себе на носу. Но, взглянув на Славу, Геннадий понял, что разговаривать с ним сейчас бесполезно. «Ничего до него не дойдет. И все потому, что Маша села рядом с ним. Что ему теперь все стратегические проблемы! Какое ему дело до пехоты, до ракет и кнопок. Ничего не существует для него в эту минуту, кроме Маши. С каким обожанием смотрит он на нее, как верующий католик на мадонну. А она далеко не мадонна — не уродка, правда, но и не красавица, обыкновенная девушка Маша, да еще с нелегким характером, я-то ведь это знаю».

Когда Геннадий, бывало, читал о таком в книгах или видел подобное в кино, он обычно воспринимал это как красивую, приятную людям выдумку писателейи режиссеров. Но, оказывается, не выдумка это, а правда. «Факт налицо. Непонятно только, что люди находят в таком глупом состоянии? Нельзя же так терять себя из-за любви. А может, в этом и есть самое большое счастье — потерять себя, раствориться целиком, без остатка в любви к другому человеку? И может... очень может быть, что я, сам того не замечая, так же смотрю на Варю, как Слава Бадейкин смотрит на свою Машу. Нет, вряд ли. Во всяком случае, головы я никогда не теряю. Но видеть Варю мне всегда хочется. Всегда. И сейчас тоже очень хочется видеть ее. Какого же черта я оставил мою милую девочку одну за несколько часов до разлуки!»

Геннадий заторопился.

— Нет, нет, спасибо, Леонид Семенович, не наливайте мне больше. Я пойду. Да, сегодня уезжаю. Уже билет в кармане. Передайте привет Юре, когда он вернется из Монголии. До свидания, товарищ Бадейкин, будьте всегда счастливы.

2

Маша догнала Геннадия на лестнице. Взяла его под руку.

— Я немного провожу тебя, Гена.

— А Бадейкина своего не боишься?

— Боюсь, — призналась Маша, хотя по голосу чувствовалось, что не очень-то боится она своего ревнивого Бадейкина. — Но они с папой сели играть в шахматы, и Славочка про меня на целых два часа забудет. Ну и бог с ним, я не сержусь, надо же ему отдохнуть немного от меня.

— Ему от тебя, тебе от него?

— Почему он тебе не понравился, Гена? Ты просто не знаешь — Славочка изумительный человек. Таких, как он, на свете мало.

— В двух экземплярах изготовили, — пошутил Геннадий, — один для тебя, другой в качестве образца для будущих поколений.

— Не смейся, Гена. Нехорошо сейчас над нами смеяться.

— Не буду, Машенька.

— Конечно, это ужасно, что Славочка у меня такой ревнивый... А с другой стороны — если любит, должен ревновать. Как же иначе! Думаешь, я не ревнивая? Ого! Бывает, с ума схожу и голову теряю.

— Значит, любишь?

— Очень! Очень, очень! — серьезно сказала она и умолкла, как бы желая показать бессилие и никчемность слова перед тем огромным, что жило сейчас в ней. И Геннадий не сразу нашел, что сказать. В нем вдруг возникло щемящее чувство жалости к самому