ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

Разговор, которого так сильно желал Геннадий, не состоялся. Говорил только Бражников, а Громову волей-неволей пришлось помолчать.

Вначале Геннадия не очень интересовало и волновало это собрание. До той поры не интересовало, пока не услышал он своего имени. Он так и не запомнил, кто назвал его, когда началось выдвижение кандидатов в бюро.

Геннадий слишком поздно сообразил, что надо было с достоинством отказаться от такой чести. «Благодарю, товарищи, но я недавно в вашем коллективе. Прошу дать мне возможность сначала проявить себя». Только самоотвод мог спасти его. А он поддался слабости. «Черт меня побери, как же я мог так сплоховать! На что я рассчитывал, самонадеянный глупец?»

Но эти здравые мысли пришли потом. А вначале была только тщеславная радость: «Заметили, выдвигают. Ну что ж, на меня можно положиться». Оказывается, лейтенант Саврасов высокого мнения о лейтенанте Громове. Он горячо рекомендует товарища Громова в состав нового бюро. Хорошую, убедительную речь произнес по этому поводу лейтенант Саврасов.

— Может, кто из второго взвода хочет выступить? — спросил председатель.

Молчание.

— Я говорю, может, кто из сослуживцев товарища Громова желает?

Странное молчание. Ох, не нравится Геннадию эта недобрая тишина. Ничего хорошего она не сулит. И еще больше не нравится Геннадию настойчивость председателя. Ну чего он хочет? Большинство выдвинутых кандидатур вообще не обсуждалось. А тут, видите ли, для чего-то понадобилось всестороннее обсуждение, парламентские дебаты почему-то захотелось открыть товарищу председателю.

— Ну, так как же? — спросил председатель.

— А чего же еще рассусоливать... Лейтенант у нас орел, — с места, даже не поднявшись, сказал Геворк Казанджян.

— Это верно — орел, — подтвердил Микешин. Он встал, откашлялся, и все поняли это как желание Андрея Матвеевича произнести речь.

— Давай, Микешин, на трибуну, — сказал председатель.

— Да нет. Я коротко, — отказался Микещин. — Насчет орла я, значит, не возражаю. Это хорошо, что он орел. Да то плохо, что знаем мы лейтенанта без году неделю...

— Ну что ж из этого? — спросил кто-то из задних рядов.

— А то, что знаем мы лейтенанта маловато, — почему-то рассердившись, ответил Микешин. — У меня все, — сказал он председателю и сел. По залу прокатился смешок.

И Геннадий подумал: «Проваливают. Какая все же нелепость: одна неуклюжая, невнятная фраза, и все летит под откос. Но нет, это еще не конец, еще есть надежда». Слова попросил Сергей Бражников. Вот он прошел к трибуне, спокойный, сдержанный, и такой доброй силой повеяло от него, что Геннадий сразу успокоился. «Все будет хорошо. Сейчас он выступит и все скажет по справедливости. Я знаю, он на меня из-за Сафонова сердит. Только весь этот конфликт — недоразумение. Мы тогда не поняли друг друга. Я Бражникова не понял, а он меня. И он из-за этого не позволит себе быть несправедливым. Не такой он человек».

— Я бы мог, конечно, как и Микешин, сказать, что мы маловато знаем лейтенанта Громова, — сказал Бражников. — И правильно это как будто, а главное, удобно — ни к чему не обязывает. Но я другое скажу: у меня, наоборот, такое чувство, будто я знаю товарища Громова давным-давно, чуть ли не всю жизнь знаю...

Кто-то из постоянных острословов не выдержал:

— Хо-хо, любопытно! Может, вы еще в детских яслях встречались? На заре туманной юности...

Но шутку не приняли. Даже самые смешливые поняли: сейчас не до смеха. Все знают — Сережа Бражников и пошутить умеет, и посмеяться не прочь. Но иногда бывает он до угрюмости суровым, тогда пойми его правильно и с глупостями лучше к нему не лезь — на стену наткнешься, на шипы напорешься, словом, пожалеешь. Вот и сегодня он, видать, вышел на трибуну не для веселого дела: лицо у него хотя и спокойное на первый взгляд, но присмотришься к нему и обнаружишь, что оно какое-то уставшее, со следами волнений, душевной борьбы и даже печали — лицо человека, на долю которого выпала какая-то очень и очень нежеланная, крайне неприятная и крайне необходимая обязанность.

— Поэтому я и позволю себе сказать несколько слов о товарище Громове, — неторопливо и негромко продолжал Сергей, не обративший никакого внимания на реплику из зала. — Не хочу злоупотреблять вашим вниманием и буду очень краток. Тут товарищи про птицу орла говорили. Вот и разберемся, что это за птица. Спору нет, прекрасная птица орел — гордая, смелая, сильная. Говорят, что она так и рождается с правом властвовать и командовать в своем птичьем царстве-государстве. Возможно, это так, спорить не буду, чего не знаю, того не знаю. Но человек командиром не рождается, это мне точно известно. Да вот плохо, что товарищ Громов по-другому думает...

Председатель постучал карандашом по графину с водой:

— Ближе к делу, Бражников. Факты давай, а кто как думает, нам с тобой неизвестно.

— Почему же неизвестно? Известно. Мне товарищ Громов сам сказал, что его назначение не воспитывать, а командовать. Опять не спорю — командиру положено командовать. В армии без этого нельзя, без команды армия не армия, но в комсомоле командовать никому не позволено. И орлам не позволено, и прочим птицам тоже. Никому не позволено командовать в комсомоле. Вот и думаю я, что сейчас не стоит выбирать товарища Громова в бюро. Пусть еще поварится в комсомольском котле. Пусть еще походит в рядовых комсомольцах, пока не научится уважать своего товарища-солдата, пока не поймет, что ему, комсомольцу Громову, под начало дали гражданина, такого же, как он сам, советского гражданина, советского человека, а не огородное чучело, как позволил себе товарищ Громов назвать одного нашего комсомольца.

Бражников замолчал.

— У тебя все? — спросил председатель.

Бражников кивнул головой и, оправляя на ходу гимнастерку, вернулся на свое место в зале. Сидевший в первом ряду корреспондент солдатской газеты Николай Макаров проводил Бражникова виноватым взгля дом и вздохнул. «Господи, каким же я олухом оказался, — с горечью упрекнул себя Макаров. — Прозевал. Ничего не понял. Бражников совсем не такой, каким я его тогда описал. Хотел я того или не хотел, а пошел на поводу у этого старого