Этот «другой конец тоннеля» стал окончанием его личных страданий, но далеко не концом режима, который вызвал эти страдания, а будущее было более туманным, чем когда-либо. По возвращении из Синьцзяна в Пекин жизнь отца изменилась, да и моя тоже. Воспоминания не давали мне приобщиться к новым реалиям Китая, и в конце концов я почувствовал, как когда-то и отец, что мне остается только уехать из страны.

Глава 10. Демократия или диктатура?

В августе 1978 года меня приняли на курс анимации художественного отделения Пекинской киноакадемии. Эпоха маоизма постепенно уходила в прошлое, а с ней уходили и слепое подчинение, и культ личности. Казалось, перевернута новая страница истории, и люди испытывают радостное волнение. В материальной и духовной жизни Китая многое было разрушено, но все эти разрушения, казалось, открывают дорогу всему новому — новым вещам, новым идеям и новым людям, которые смогут восполнить утраты, и первокурсники радовались, что им повезло жить в эпоху реформ. Пусть наши родители все еще были в опале, а старшие братья и сестры пахали землю в какой-нибудь далекой провинции, но перед нами уж точно открывалось светлое будущее.

Вскоре я понял, что постмаоистские порядки мне подходят ничуть не больше, чем маоистские — те, что формировали, а скорее, деформировали мое детство. Я испытывал отвращение ко всем нормам и предрассудкам, которые остальным не приходило в голову ставить под вопрос, и это держало меня практически в постоянном напряжении. Многие мои однокурсники были из привилегированных, приближенных к власти семей, и их высокомерные манеры усиливали мое чувство, что я чужой среди них.

В ноябре 1978 года на кирпичной стене возле стройплощадки рядом с перекрестком Сидань, что в центре Пекина, появился написанный крупными буквами плакат-дацзыбао, автор которого назвал себя просто Механик № 0538. Плакат поразил людей своей смелостью, поскольку она простиралась дальше привычных обвинений «Банды четырех», и критика была обращена лично на Мао Цзэдуна. В следующие четыре месяца этот отрезок стены в 10 футов высотой и 260 футов длиной (3 × 79 м) стал площадкой для выражения настроений зарождающегося движения, осуждающего единовластие, требующего реформ и отстаивающего демократию и свободу слова.

Одним из самых ярких представителей движения был Вэй Цзиншэн, двадцатидевятилетний электрик, ставший идеологом перемен и писателем. Его плакат «Пятая модернизация: демократия», появившийся на стене 5 декабря 1978 года, представлял собой острую критику политики, которую Коммунистическая партия проводила с 1949 года, и категорически отвергал взгляды нынешнего партийного руководства, которые Вэй описывал так: «Возьмите „Четыре модернизации“ в качестве руководящего принципа, идите вперед уверенно и слаженно, храбро служите революции, как верный старый бык, и тогда вы достигнете рая — процветания коммунизма и „Четырех модернизаций“». Вэй Цзиншэн предлагал радикальную альтернативу этому консервативному социалистическому сценарию: «Если мы хотим модернизировать экономику, науку, армию и прочие сферы, — утверждал он, — мы в первую очередь должны модернизировать народ и общество… Наши единственные цели в осуществлении модернизации — демократия, свобода и счастье народа. Без этой „Пятой модернизации“ все остальные будут лишь очередным пустым обещанием». Вэй Цзиншэн облек в слова многие мысли, которые вертелись и у меня в голове.

В конце января 1979 года Дэн Сяопин прилетел с девятидневным визитом в США — это был первый случай, когда на американскую землю ступила нога высшего руководителя Коммунистической партии. Джимми Картер устроил вечер и концерт в вашингтонском Центре имени Кеннеди, который завершило выступление двухсот младших школьников, исполнивших на китайском языке песню «Я люблю пекинскую площадь Тяньаньмэнь». Дэн Сяопин был растроган. Он даже удивил китайских телезрителей тем, что обнял Джимми Картера перед камерами.

Но в Китае в газете Бэйцзин жибао от 22 марта вышла статья под заголовком «„Права человека“ — непролетарский лозунг», что стало зловещим предзнаменованием надвигающегося закручивания гаек. Невзирая на риски, три дня спустя Вэй Цзиншэн опубликовал в подпольном журнале дерзкое эссе «Хотим ли мы демократии или новой диктатуры?» Вэй понимал, куда все движется — не к истинным политическим переменам, а к продолжению идеологического надзора и ущемления свободы слова. В эссе он настаивал, что ни один политический деятель не заслуживает безусловного доверия, и обвинял самого Дэн Сяопина в диктаторских наклонностях. Через четыре дня после публикации Вэй посреди ночи был арестован полицейскими. Другим активистам заткнули рты, и период брожения умов резко оборвался.

После реабилитации отец чувствовал себя более востребованным, а я двигался в противоположном направлении и все больше разочаровывался. Высшее образование со всеми его претенциозными внешними атрибутами стало казаться мне фальшивкой. Я чувствовал, что в моих венах течет дикая кровь: она брала начало в бесконечной пустыне, в белых соляных степях, в кромешной тьме землянки и долгих, унизительных годах беспомощности. Мои воспоминания тянули меня обратно туда, куда я совсем не хотел. Бессмысленно было теперь ожидать от меня традиционных изысканий в области контуров и цветов в изобразительном искусстве или того, что я увлекусь сюжетами и персонажами кино.

Однажды вечером по пути домой из Киноакадемии я в тусклом свете фонаря вдруг увидел свою одноклассницу из Шихэцзы, Чжоу Линь, которая, как всегда, была одета неброско и с большим вкусом. Ее приняли в Пекинский педагогический институт, но, как и я, она чувствовала себя неуютно в новом окружении.

Меня восхищали способности Чжоу Линь: она почти не ходила на лекции, но за два дня перед экзаменом умудрялась освоить весь материал и получить хорошую оценку. В конце 1970-х годов, когда большинство студентов были робкими и покорными, это было редкое проявление индивидуализма.

Мы оба приехали из маленьких городов на северо-западе страны и не любили учебу, я бы даже сказал — ненавидели. Я узнал, что Чжоу Линь разделяет мое отношение к формальному образованию, когда она сказала, что однажды подумывала выпрыгнуть из окна школы. Когда я был с ней, не требовалось распространяться на тему, что сделало наше детство безрадостным, или объяснять, что мы имели в виду, говоря о беспринципности и лицемерии. Общие несчастливые воспоминания подпитывали наше неприятие всего вокруг, а отвержение действительности все больше сближало.

Мы с Чжоу Линь встречались каждые выходные. Она жила в общежитии в одной комнате с пятью девушками, и, вместо того, чтобы валяться под противомоскитной сеткой, мы до темноты гуляли по пшеничным полям на окраине города. Дороги были пустыми, лишь иногда проезжал какой-нибудь автобус; казалось, все вокруг замерло. Пройдет немного времени, и