Шрифт:
Закладка:
Одним душным днем после трех часов пополудни я с друзьями пытался охладиться, плавая в озере в парке Цзычжуюань (Сад пурпурного бамбука), к северо-западу от города, как вдруг мы услышали по громкоговорителю объявление о том, что сейчас будут транслировать важные новости. Мы все высунули головы из воды, чтобы послушать их. Вскоре раздались скорбные звуки похоронной музыки. Это было 9 сентября 1976 года, умер Мао Цзэдун.
Незадолго до смерти Мао скончались еще два ключевых руководителя — Чжоу Эньлай и Чжу Дэ, и теперь казалось, будто небеса упали на землю. К чувству печали примешивался страх за будущее и горечь за все, что нам пришлось пережить из-за Мао. Пришел конец не просто человеческой жизни, а самой концепции нашего общества. Смерть унесла погрязшую в пороке эпоху, оставив нам лишь жалкую привычку цепляться за жизнь.
За первые недели Хуа Гофэн, преемник Чжоу Эньлая на посту премьера, по научению нескольких ушедших в отставку генералов арестовал Цзян Цин и остальных членов «Банды четырех». Никто не ожидал столь быстрого развития событий, особенно с учетом того, что «еще не успело остыть тело председателя», как выразилась Цзян Цин. Она недооценила смелость людей, которые организовали переворот. По словам Хуа Гофэна, устранение «Банды четырех» было посмертным желанием Мао, и он не откладывая провозгласил окончание «культурной революции».
Примерно в то же время один поклонник творчества отца предложил ему занять маленький одноэтажный дом в центре города, неподалеку от места, где раньше жил Лу Синь. Домик был темным и сырым, а места в нем хватало только для одной двуспальной и одной односпальной кровати, но расположен он был удобно, и вскоре к нам устремился постоянный поток гостей — бывших «бычьеголовых демонов и змееподобных бесов», которые теперь смогли вернуться в столицу.
В этом оцепеневшем городе я чувствовал себя неприкаянным. Таких, как я, безработных выпускников были десятки тысяч, нас узнавали за версту, и ни у кого мы не вызывали уважения. В тогдашней плановой экономике трудоустраивало человека государство и других вариантов не существовало. Писатели и художники вроде моего отца оказались в подвешенном состоянии: их уже не преследовали, но на хорошую работу их все же не брали. Один из наших соседей, добросердечный старый профессор, часто приходил к отцу поболтать и убедил меня учиться у него рисованию.
Каждый день я брал складной стул и мольберт и отправлялся в парк Сунь Ятсена рисовать цветы, или же сидел на станции и делал наброски с людей в зале ожидания, или шел в зоопарк изображать львов и слонов, или уезжал на велосипеде дальше, к дальнему холму Летнего дворца или развалинам Юаньминъюаня, и писал пейзажи. Почти каждый день я возвращался домой поздно. Я вкладывал душу в эти картины, но не вполне понимал зачем, так как, кроме меня и старого профессора, никто ими не интересовался. Хотя я и не стремился постичь красоту, живопись служила мне художественным языком, помогающим добиться ощущения покоя. Удовольствие от концентрации на живописи отвлекало меня от всего остального и приносило облегчение. Благодаря искусству я открывал новое для себя пространство, заброшенное и заросшее сорняками, среди диких безлюдных руин. Пусть даже это занятие было декадентским и эгоистичным, оно успокаивало меня и позволяло отвлечься.
Когда один преподаватель Центральной академии изящных искусств поехал на Шаньдунский полуостров, я увязался за ним, чтобы потренироваться рисовать с натуры. Пока наше рыболовное судно прыгало по волнам, я видел, как заходящее солнце окрашивает воду в кроваво-красный цвет, а кожа рыбака, красновато-коричневая, как ююба, под ярко-голубым небом приобретает пурпурный отлив. Технически мои наброски, наверное, были грубоваты, но делал я их очень уверенно. Просто я считал, что хочу заниматься живописью, и не имел ни малейшего желания подстраиваться под какой угодно стандарт: с самого начала я отказывался ограничивать себя устоявшимися приемами и привычными правилами. В конце семестра, когда преподаватель оценивал картины студентов, он ничего не стал говорить о моих работах, сочтя их слишком странными, чтобы подходить к ним с традиционной меркой.
В 1977 году Дэн Сяопин при поддержке ключевых фигур в Коммунистической партии вернулся и был восстановлен в прежних должностях. Продвигая идею, что единственный критерий истины — это практика, Дэн подвел теоретическую базу под дискредитацию многих идей Мао, таким образом ослабив позицию Хуа Гофэна и проложив себе путь к посту руководителя Китая, который и занял в 1978 году.
В течение этого переходного периода отец стал писать с новой энергией и надеждами. С начала «культурной революции» он не создал ни одного стихотворения, но теперь вставал около двух-трех часов утра и старался писать не менее трех-четырех часов.
Учитывая непростой статус бывшего «крупного правого элемента», Ай Цин не мог себе позволить публиковать стихотворения, даже мало-мальски спорные, как не могли себе позволить этого и газеты. Соответственно, когда в шанхайской газете от 30 апреля 1978 года впервые за два десятилетия напечатали его произведение, тема была самой безопасной из возможных. Но китайским читателям Ай Цина это дало понять, что он все еще жив, несмотря на долгие годы молчания.
В Пекине мы до сих пор считались «черными домовладельцами» — то есть жили в городе без прописки. Ван Чжэнь, который теперь снова занимал высокий пост, лично утвердил реституцию дома, купленного Ай Цином в 1950-х годах, но выполнить это решение оказалось непросто, поскольку в нем уже поселились несколько семей, которые отказывались выезжать. Так что Союз писателей нашел отцу временное жилье в довольно просторном доме с шестью комнатами в переулке Шицзя. Отец тогда начал принимать иностранных гостей, и ему установили телефон, который в то время считался диковинкой.
В новых условиях у отца появилась возможность обустроить кабинет и писать каждый день. Теперь, когда политическая атмосфера стала более расслабленной, в конце августа в Вэньхуэй бао было опубликовано его стихотворение «Окаменелая рыба», описывающее положение многих интеллигентов
