Чжоу Линь справлялась с огромной учебной нагрузкой с точностью туго заведенных часов, а в свободное время ездила на велосипеде помогать одинокому старику. Я зарабатывал различными мелкими поручениями, уборкой дворов и ремонтом домашних приборов. Кое-как прожив таким образом год, я почувствовал, что, если задержусь в Беркли, мой мозг на этом постоянном солнце совсем заклинит. К счастью, меня приняли в Школу дизайна Парсонса со стипендией. Чжоу Линь радовалась за меня, но было очевидно, что наши пути расходятся, подобно тому, как созревший фрукт падает с ветки, когда приходит время.

В день отъезда я нашел у себя на столе открытку: «Однажды я увижу твое имя в газете». На ней стояла подпись одной из студенток общежития — сумасшедшей девчонки, футбольной фанатки. Кажется, она разглядела во мне то, чего другие не замечали.

Я добрался до Нью-Йорка к Рождеству. Стоя на углу 14-й улицы, лицом к Юнион-сквер, я уже чувствовал себя частью этого волшебного города.

Я всегда завидовал тому, как прекрасно мой отец владел языком: даже в молодости это позволяло ему уверенно прокладывать свой путь. Теперь я сожалел только о том, что не умел так использовать силу слова, не смог увлечься писательством и найти в нем утешение в тяжелых обстоятельствах. Пожалуй, поэтому мой путь был проще и продуктивнее, и я не позволял времени утекать сквозь пальцы в сумбуре сомнений.

В Школе дизайна живопись нам преподавал ирландский художник Шон Скалли. На первом занятии я положил на пол большой лист рисовой бумаги (размером с двуспальную кровать) и без труда китайской кистью для каллиграфии нанес на нее контур человеческого тела. Уверенность и ловкость моих движений привлекли внимание остальных студентов, и они встали вокруг, чтобы понаблюдать. Я был полностью поглощен работой и только окончив ее, заметил, что Шон стоит прямо у меня за спиной. Он холодно сказал, что в жизни не видел ничего хуже.

В картинах Шона читался контроль над внутренними переживаниями, и он любил переписывать и распространять казавшиеся ему важными тексты — зачастую это были хаотичные отрывки стихотворений и поверхностные эпиграммы. Один из примеров, которые я запомнил, — четверостишие поэта эпохи Тан Ван Вэя: «В великой степи мой дымок сиротливый один к небесам идет; / Я вижу лишь длинной реки переливы, лишь солнца пустынный заход»[31]. Шон привел эту цитату в качестве иллюстрации того, что издали горы не похожи на горы, а река не похожа на реку, или что-то в этом духе. В отличие от китайской системы образования, его стиль преподавания предполагал свободный обмен мнениями: мы слушали комментарии Шона к работам студентов и разбирали живопись друг друга. В ответ на чью-либо пренебрежительную оценку другой студент мог обидеться, и временами атмосфера накалялась.

В день визита в студию Шона в районе Трайбека мы были похожи на стайку потерявшихся птенцов, случайно залетевших в чужое гнездо. По деревянному полу были беспорядочно разбросаны кисти и тюбики краски, будто пронесся ураган, а к стенам были прислонены большие картины маслом Шона, которые впоследствии признают классикой. Искусствовед Артур Данто позже опишет его как «творца, чье имя входит в самый краткий список важнейших художников нашего времени». Шон всегда сжимал в кулаке стакан с виски — на уровне груди, будто он боксер, который собирается сделать хук. Исключительность его работ состояла в широких мазках и богатой палитре, но мы, новички, смотрели только на интенсивность колорита и упускали из вида главные эстетические особенности его картин.

В следующий раз я увижу Шона лишь через тридцать лет. Почему-то я никогда не думал, что он может приехать в Китай, но однажды он приятно удивил меня визитом в мою пекинскую студию. Он прогулялся по ней и объявил, что она ничем не уступает его студии в Германии.

Школа Парсонса напоминала дорогой детский сад, где группу шаловливых детей чопорно пытаются уговорить вести себя прилично. Но проведенное там время было важно для меня. Я чувствовал, будто стою на берегу искусства и могу широко охватить взглядом все, что расстилается передо мной, а в голове крутится куча идей. Я начал искать интересные концепции и формы их выражения.

Стоило мне немного привыкнуть к учебному заведению, как пришлось его оставить из-за провала на итоговом экзамене по истории искусств. В тот день лекционный зал был набит студентами до отказа. Я пробежал глазами вопросы, а потом поставил подпись в правом верхнем углу экзаменационного листа и вышел прочь. Уже снаружи, стоя на Вашингтон-сквер, я понял, что не знаю, куда хочу пойти. Небо было высоким, с редкими облаками. От этой прекрасной погоды я чувствовал себя потерянным. В Нью-Йорке такой же климат, как в Пекине, — хотя эти города и разделяет большое расстояние, они находятся на одной широте.

Я сдал пустой лист не потому, что с пренебрежением относился к самой истории искусств или находил неинтересными детали жизни Пикассо и его любовниц. Просто я не мог определиться, я не знал, что мне нравится. Я сожалею, что не имел возможности толком объяснить преподавателю свои действия. Она сочла, что я не приложил никаких усилий, а если бы она так не думала, то позволила бы мне продолжить учебу, так как была терпеливым и преданным своему делу педагогом. Но я чувствовал, что недостаточно хорошо владею английским, чтобы высказать свои мысли по экзаменационным вопросам, и проще всего было сдать пустой лист. Ценой такого решения была потеря стипендии.

Уйдя из Школы Парсонса, я переехал в Вильямсбург, что в Бруклине, где тогда жило много евреев и латиноамериканцев. Но вскоре пришлось переезжать опять, так что однажды я оказался в манхэттенском районе Алфабет-Сити, на углу Восточной 3-й улицы и авеню А в ожидании ключа от квартиры. Здесь не было ни суеты, ни суматохи других районов — темно и мрачно, как на съемочной площадке фильма о послевоенной Восточной Европе. Когда старенькая миниатюрная хозяйка наконец появилась, она посмотрела на меня снизу вверх и быстро проговорила что-то на идише. Это была студия с ванной комнатой. В кухоньке стоял маленький холодильник, а с плиты меня поприветствовал одинокий таракан. Снаружи не переставая шел мелкий дождь, и какие-то люди без зонтов ошивались возле входа в здание и явно не собирались уходить. Наркоторговцы или наркоманы, которым везде одинаково хорошо.

Вся моя обстановка состояла из диван-кровати да старой зеленой