Шрифт:
Закладка:
В 51-м году уехал в Америку отец Александр Шмеман. Он был учеником отца Киприана, потом стал его коллегой по преподаванию, а приняв священный сан, несколько лет помогал ему в Кламарском храме. Они были очень близки, отец Киприан бывал у него дома, играл с его детьми. Но жизнь в Париже становилась для отца Александра все более тягостной, а Америка открывала новые возможности для преподавания, проповеди и литературного творчества. Перебравшись на другой континент, отец Александр начал говорить и писать по-английски. Это очень расширило его аудиторию, дало ему второе дыхание. В письмах отцу Киприану из Нью-Йорка он сравнивал свой переезд с исходом израильского народа из египетского плена и с призванием Авраама в землю обетованную.
А в жизни самого отца Киприана ничего не менялось, никаких новых возможностей он не искал, если же ему что-то предлагали, отказывался. Трижды он отказался от архиерейства: не чувствовал себя призванным ни к управлению епархией, ни вообще к начальствованию.
Продолжал преподавать в Сергиевском институте, защитил диссертацию на степень доктора церковных наук, читал лекции по патристике, литургике и пастырскому богословию. На основе этихлекций создавал свои книги, по которым до сих пор учатся студенты духовных академий.
Продолжал служить в Кламарском приходе. Он вообще не представлял себе жизни без храма, без богослужения. Марине он писал: «С годами осознаешь, что в основе должно быть духовное направление всего. То есть, чтобы все в жизни было направлено к Богу и Церкви. И радостное, и неприятное, и важное, и повседневное — все должно быть построено на церковном, церковным камертоном проверяемо, церковностью проникнуто. Семейное устроение, воспитание детей, так называемое „счастье“, — словом, все-все должно быть освещено и освящено церковным светом».
Марина звала его в Англию, но его никуда не тянуло, а особенно туда: «Я как-то чувствую себя бесчувственным к Англии. У меня какой-то к ней иммунитет. Англоманией никогда не болел и англоманов не понимаю. Они бомбардируют мирные города и при этом говорят о защите христианской цивилизации. Другие тоже бомбардировали, но по крайней мере о своих симпатиях к христианству не говорили. Ведь классический британский миссионер — с Библией и бутылочкой виски».
Драматичные события, невольным свидетелем которых оказывался архимандрит Киприан, — освобождение Парижа, послевоенное восстановление Франции, реформы президента де Голля — не имели для него значения: он жил как бы поверх них, помимо них и вопреки им. Решающим для него было не то, что происходило в мире, а что совершалось в Церкви — в ее богослужебной и молитвенной жизни. Он глубоко переживал церковные праздники, ждал их, готовился к ним.
Среди церковных праздников он выделял Пасху и предшествующие ей дни Страстной седмицы. К этим дням он задолго готовился, богослужения этих дней переживал особенно глубоко. А когда наступала Пасха, он весь преображался: обычно молчаливый и сдержанный, он за богослужением как будто летал по воздуху, и глаза его сияли неземным светом.
Распорядок рабочей недели отца Киприана включал служение в Кламарском храме по субботам, воскресеньям и праздникам, встречи с друзьями и духовными чадами, лекции в Свято-Сергиевском богословском институте и научные изыскания в парижской Национальной библиотеке. Там он проводил целые часы, иногда дни. Обстановку библиотеки любил, уходить оттуда ему не хотелось. Нередко, устав от книг, брался за корреспонденцию. «Сижу в Национальной библиотеке. Тут тихо, науколюбиво, кругом почтенные лысины и бороды, сутаны и старые девы, со стен смотрят барельефы Данте, Платона, Сервантеса. Словом, почтенное общество», — писал он своей духовной дочери.
* * *
В переписке с Мариной Феннел он был более откровенен, чем в письмах другим адресатам и в устных беседах. Всегда сдержанный и закрытый, умевший спрятать свои чувства за внешней подтянутостью и аккуратностью, в письмах к ней он не стеснялся быть самим собой. Подобно Чайковскому, раскрывавшему себя в переписке с баронессой фон Мекк, он делился с Мариной самым сокровенным — тем, о чем не сказал бы никому другому.
В 1951 году он пишет ей: «Чувствую полную опустошенность и утомление духовное. Что ни скажу, — выходит плоско. Что ни возьмусь делать, — дело из рук падает. Может быть, это старость, а может быть, просто исчерпалось все у меня. Я ничего не делаю, ничего не пишу, с трудом исполняю свои обязанности, лекции читаю формально, плоско, бессодержательно, по какой-то привычке и инерции. Плохо дело».
Год спустя отец Киприан пишет: «Я лично живу очень беспокойно, суетно и потому нехорошо. Главным образом хожу все это последнее время под каким-то знаком умирания всего близкого вокруг меня. Ничего интересного не пишу, если не считать постоянной работы над лекциями, подчистки старых, дополнения их новыми данными».
В письмах последних лет звучит еще один мотив: все чаще отец Киприан говорит о том, что он отстал от современности. В 1954 году он пишет: «Вот уже несколько лет как я очень ясно почувствовал, что я не только старею, но и устарел. Не постарел, а устарел, остался каким-то несовременным. Вкуса к сегодняшнему дню и ко всему, что вокруг творится, давно уже нет. Ни в окружающем меня мире, ни в институте я не вижу и никак не могу найти себе места. Я утратил вкус к тому что вокруг меня. Я знаю, что многих я раздражаю, многим я утомителен и скучен. И это понятно. И никто так меня самого не утомляет, как теперешняя молодежь. Она вся от сегодняшнего дня, даже более, от завтрашнего. А я весь от вчерашнего и от позавчерашнего. Повторяю, я устарел, я как-то выцвел».
И пять лет спустя, за год до смерти, все тот же мотив: «Я очень хорошо сознаю, что я должен быть давно уже скучен. Очень хорошо сознаю, что по старости повторяюсь в своих разговорах, переживаю все то же самое, живу совсем не тем, что интересует людей сегодняшнего дня. А главное, и это самый верный признак не только старости, но и устарелости, я не реагирую на все сегодняшнее, не интересуюсь им, бегу от этого, прячусь за какие-то призраки былого».
В конце 1959 года, когда ничто, казалось бы, не предвещало скорую смерть отца Киприана (ему лишь недавно исполнилось шестьдесят), он посылает последнее письмо Марине: «О себе решительно ничего не могу хорошего написать, так как живу в атмосфере
