духовные и личные вопросы были исчерпаны, она обычно просила его рассказать что-нибудь «из прошлого».

— Что ж тебе рассказать, Мариночка? Ты уже всю мою жизнь знаешь.

— Может быть, что-нибудь смешное, забавное? Было же в вашей жизни что-то такое?

«Было ли? — подумал он. — Кажется, не так много было смешного». Пришлось напрячь память, чтобы вспомнить один эпизод, связанный с епископом Гавриилом (Чепуром), одним из русских иерархов, оказавшихся после революции в Сербии.

Это был очень своеобразный архиерей. Необыкновенно толстый, с круглым лицом и маленькими, почти звериными глазками, с очень высоким пискливым голосом, он, казалось, жил вне самых элементарных условий человеческой цивилизации. Неопрятность и бедность отпечатались на нем. Ходил он в засаленной старой рясе, сильно склонив голову набок. Но совершенно преображался на службе, когда его облачали во все подобающие сану одежды. И даже голос его менялся, когда он проповедовал за богослужением: звучал вдохновенно, пламенно и величественно.

А еще Владыка Гавриил был необыкновенным знатоком церковного устава, крайне щепетильно относился ко всем деталям богослужения. Не выносил рядом с собой людей, плохо знающих службу, не умеющих подать возглас в тон хору, делал им подчас резкие замечания.

— Расскажу тебе о том, как я дебютировал в качестве иподьякона, когда мне поручили на пару с другим иподьяконом облачать епископа Гавриила. Я много раз видел, как ловкие иподьяконы посреди церкви расторопно действовали с очень сложным набором архиерейских одежд, застегивали, зашнуровывали, что-то перекидывали через голову, в результате чего архиерей, даже самый скромный по внешнему виду, превращался в иконописную фигуру, облаченную во все византийское великолепие. Особенная премудрость заключалась в правильном складывании большого омофора.

— Что это такое? — спросила Марина.

Отец Киприан начал подробно объяснять:

— Это довольно длинная парчовая полоса, которая, если ее развернуть во всю длину, оказывается только до половины сшитой парчой на лицо; в другой своей половине парчовая сторона сшита с подкладкой парчи той второй половины. Иными словами, создается впечатление какой-то ошибки: будто бы неверно пришили изнанку одной половины к лицу другой. Все это снабжено рядом петель и пуговиц, украшено крестами и звездой. Если все правильно сложить и каждую петельку пристегнуть к соответствующей пуговице, то архиерей, облаченный в эту хитроумную парчовую полосу, будет ее иметь перекинутой вокруг шеи, груди и плеч, со спускающимися вперед и назад двумя концами, так чтобы сзади образовалось над плечами нечто вроде высокого воротника. Но для всего этого нужно, чтобы звезда при складывании омофора была внутрь, а не вне. Тогда наложенный на плечи омофор ляжет, как ему по покрою положено. А в нашем случае приключилась беда. Двое совершенно неопытных студентов-теологов, никогда не державших в руках этот хитроумный парчовый убор, сложили его не так, как надо, то есть звездой не внутрь, а вне.

— А что, Владыка на это внимания не обратил?

— Конечно, нет. Да он и не должен был заботиться о том, чтобы иподьяконы правильно складывали омофор. В его сознании это было азбучной и самоочевидной истиной. А мы начали мудрить. Положили на плечи, и оказалось, что почему-то какие-то петли не соответствуют пуговицам; потянули в одну сторону, потянули в другую, а толку мало. Решили передвинуть несколько вбок. Вышло что-то косое, и чувствовалось, что это мало соответствует замыслу. Решили все же не смущаться и, как дело и не казалось порочным с самого начала, мы дерзнули омофор перекинуть через голову. Перекинули. И, о ужас! Вместо того чтобы лечь, или, точнее, встать таким поднятым воротником позади владычной головы, за его затылком, омофор вдруг закрыл собою архиерейское лицо, встав в поднятом виде перед ним. Мы совершенно смутились, не зная, что делать дальше. Ясно было, что мы провалились на этом первом экзамене по архиерейскому церемониалу.

— И он так потом и служил?

— Нет, конечно. Из-под омофора раздался раздраженный пискливый голос: «Отец протоиерей, где вы таких дураков достали? Я таких идиотов в жизнь свою не видел. Уберите их». Настоятель собора кинулся на выручку, едва сдерживая улыбку при виде полузадушенного архиерея. Омофор был снят, правильно сложен звездою внутрь и, водруженный на плечи Владыки, без труда застегнутый на все ему положенные пуговицы, лег, как полагается, на свое место. Наше смущение было очень велико. Молитвенное настроение было поколеблено и этим конфузом, и резким замечанием архиерея. Хорошо, что все это было не посреди храма, а в алтаре, сраму было меньше.

Марина смеялась.

— Но уже совершенно меня сконфузил Владыка, — продолжал отец Киприан, явно увлекшийся рассказом, — когда после службы, разоблаченный, успокоенный, но и утомленный в своем артистическо-литургическом пафосе, он подозвал меня к себе и…

Марине не терпелось услышать окончание истории:

— И что?

— И попросил у меня прощения: «Ты меня, дитя дорогое, прости, что я так сказал резко, но ведь нельзя же так складывать омофорий…»

Отец Киприан был замечательным рассказчиком. Воспроизводя реплики персонажей, он подражал их голосу, отчего рассказ становился еще более красочным и забавным.

Поговорили еще о богослужении, о том, как тщательно готовились к службе архиереи старого времени, как хорошо знали службу, как замечали любую оплошность.

Приближался Великий пост, когда отец Киприан будет служить каждый день, читать в полумраке храма Великий покаянный канон. Марина любила великопостные службы, а особенно потрясало ее каждый год чтение им жития Марии Египетской на пятой неделе поста. Прихожанам он предлагал сесть, а сам читал житие стоя за аналоем посреди церкви, в своем неизменном клобуке. Текст оживал во всей своей красоте: пустыня, знойное небо, палящее солнце, убегающая фигура святой, ее разговоры со старцем Зосимой, причащение из рук старца, ее смерть и погребение, лев, роющий могилу для ее тела.

Богослужение было главным содержанием его жизни, и она это знала. Служил очень сдержанно, сосредоточенно, отрешенно, не было ни одного лишнего движения, каждый взмах кадила казался необходимым и оправданным. Он глубоко погружался в содержание церковной службы, но имели особый дар — раскрывать это содержание прихожанам. И не столько даже через проповеди, которые никогда не превышали нескольких минут, сколько через само это глубоко осмысленное служение. Благодаря ему участники службы как бы сами врастали в ее содержание, с каждым разом чувствовали службу глубже и полнее.

Марина, которая пришла к отцу Киприану подавленной и озабоченной, ушла от него спокойной и счастливой. И так было всякий раз, когда она его посещала.

* * *

Прошло восемнадцать лет с того памятного актового дня. За эти годы многое изменилось вокруг отца Киприана. В 1944 году умер отец Сергий Булгаков. В 45-м кончилась война. В 46-м умер митрополит Евлогий,