Шрифт:
Закладка:
– Ты что, Сань, – подсел Сергей к Решетову, – ничего, говорят, не выставляешь?
– Угу…
– Почему? Гуаши у тебя ведь готовы.
Саня сморщился, продолжая играть своей бородой, стал оправдываться:
– А картон, а рамки, стекло?.. Так же не повесишь, надо зрителя уважать… Надоело… суета всё, возня…
– Зря, зря, – искренне пожалел Сергей. – Может, придумаем что? У Губарева спросить, может, есть стекло?.. Хотя бы на время.
– А-а… не могу.
У всех потребность выпить, поговорить не спеша за бутылочкой. Кое-кто друг с другом полгода не виделся. Но сейчас пить не принято – вот подготовят зал для завтрашнего открытия, и тогда уж начнется в натюрмортном фонде традиционная пьянка. У каждого, даже у не евшего путём несколько дней Саши Аверьянова, припасено немного денег на водку… А пока прибивают на подрамники гвоздики, привязывают веревки, спорят из-за места, развешивают, перевешивают, выравнивают.
– …Эстетство всё это! – доказывает Олегу Филатову рок-музыкант Андрей Рюпин. – А эстетство простительно в сытой стране. Для такой же, как наша, – только настоящие, жизненные идеи…
– Достали твои идеи, – перебивает Филатов (он принес две композиции – результат долгих поисков в области цвета – и теперь нервничал, ожидая суждения ребят о своих экспериментах). – Тебе достаточно придумать что-нибудь вроде: «Что не анархия – то фашизм», и ты доволен. А мне…
Андрей ехидным голосом продолжает реплику:
– А ты от этих разноцветных полосок своих счастлив по самое не могу. Да? Прости, я этого никогда не приму.
– Ну, уж это твоя беда.
– Нет, не беда, а трезвый взгляд! Вот ты нарисуй что-нибудь вроде «Больного мужа», этого, как его звали?.. Ну, один из передвижников был… Вот тогда я тебе руку пожму!..
– Не надо мне руки жать! – вскрикивает Олег Филатов, вскакивает с сиденья и поправляет на стене свое творение – «Композицию № 5 (Плотность информации)».
Алексей Пашин отбирает у Федотько стремянку:
– Феофаныч, не лазь ты! Мы сами твое так развесим, что идеал получится!.. Сковырнешься, что нам-то делать тогда?
– Ага, сынок, – хитро усмехается Федотько, не выпуская стремянку из рук, – может, еще и рисовать за меня будете? Нет уж, сам накрасил, самому и цеплять! Вот на посмертной, там уж делайте с моими почеркушками чего хотите…
Наконец готово. Всё висит, всё вошло, всё оформлено. Художники прохаживаются поодиночке от картины к картине, сейчас не слышно их громких грубых голосов, сейчас они изучают работы товарищей, размышляют, гадают, как отнесутся к их новым работам.
Роман Сенчин торопливо пишет заметку-анонс для райцентровской газеты; заметка должна появиться в завтрашнем номере, за несколько часов до открытия выставки… Декоратор Миха Петраченко, загруженный поденщиной в театре, истощенный запоями, опять ничего не представил; он грустно, с тайной завистью смотрит на сделанное друзьями, думает о своих, копящихся в голове, но, скорее всего, никогда не воплотящихся… Михаил Феофанович глазами мастера щупает «почеркушки» (так внешне пренебрежительно он выражается о результатах своего и своих учеников труда), иногда удовлетворенно, даже радостно-изумленно крякает. Он прищуривается, склоняет набок кудлатую, седую голову, пытается что-то найти и в слабой работе – может, слабая она только на первый взгляд, и чтобы понять, разгадать ее силу, нужно вглядеться, приложить усилие…
У Михаила Феофановича долгая, полная приключений и испытаний жизнь. Этнографические и археологические экспедиции, путешествия по тундре, пустыням, тунгусской тайге, зимовки в охотничьих избушках, и везде он работал, везде «красил», зарисовывал, схватывал впечатления; он оформлял залы по истории древности в музеях Минусинска, Красноярска, Абакана, его картины во многих собраниях и галереях, но богатств Федотько так и не скопил; как и многие его младшие собратья, тоже «перебивался»…
А после внутрицехового просмотра начался пир. Накупили водки, вина, кое-какой закуски, разместились тесно, бок к боку, в натюрмортном фонде. Галдели, делясь впечатлениями, рассказывали какие-то случаи, звонко сталкивали кружки, чашки, стаканы.
– Лёх, Лёха-а, ты портрет-то красишь?
– Какой?
– Ну, этот, в стиле Модильяни который!
– Не-е, вот откроемся – приступлю.
– Торопись давай, а то я клиента-то перехвачу! Видел, что я выставил? Щас заказы как посыпятся!..
– Нет, Юрик, тебе меня в этой жизни вряд ли переплюнуть!
– Ну ничё, попробую в следующей тогда…
– …Эй, Шура! Аверьян! Жри как следует, упадешь ведь после третьего тоста, а поговорить охота…
– Жру, жру и так.
– Где счас обитаешь?
– Да так… кошару заброшенную нашел, даже печка есть. Какая-то там кандейка чабана, что ли…
– …Татьяна, ты чего не допиваешь?
– Что?
– Чего не допиваешь-то, говорю?
– Да уж… льете прям лошадиными дозами.
– …О, Ромка примотал! Падай сюда. Отнес писульку?
– Отнес.
– А дринча взял?
– Вот, две «Старательских». Хватит?
– Ма-ало! Всю ведь ночь гулять… Эх, Ромка, собирай материал, пока живы. Станешь Перрюшо минусинским…
– Ха-ха! Да-а, «Жизнь Пашина», «Жизнь Решетова», «Жизнь Пикулина»…
– А чего? Достойные для книжек жизни!..
– Хэй, Борич, как в Абакане дела? Краска в «Челтысе» есть?
– Есть, есть, да денег нету.
– Мне желтой надо неаполитанской…
– У меня в загашнике ее тюбиков десять. Не беспокоюсь.
– Да ты чё?! Поделись, все равно ведь засохнет.
– Сейчас холстом разживусь и начну. Такое вам выдам – закачаетесь!
– …Феофаныч, давай вздрогнем!
– Давай, сынок.
– …Тань, а ты чего не выставляешься нынче?
– Нет ничего.
– Педдеятельность вдохновение съела?
– Я вдохновение в учеников вкладываю.
– Э-эх, неблагодарное это дело, Тань… Вообще-то знаешь, для чего ученики нужны?
– Для чего?
– Ты им установку даешь, как и что, и пускай малюют, а сам – на кушетку и спи-отдыхай.
– Но нужно сначала их научить установки выполнять. Да ведь?
– Гм, логично… Эх, умная ты, Татьянка!
– …Милые вы мои любушки! Да как же я вас всех люблю-то!
– Петрачена, друг, заговорил! Давай хлобыснём!
– А як же ж! Наливай, милый, наливай полней! О-хо-о!..
Сергей пристроился рядом с Михаилом Феофановичем, рассказывал ему сквозь эту разноголосицу о своей находке.
– Да, скалы, говоришь, Енисей еще зажатый меж ними… Аха-аха, – кивал Федотько. – Знаю то место. Малые Ворота оно называется… И тропу ту знаю. В шестьдесят четвертом, кажется, лазил там. Не слышал, до меня был кто, нет, и после… В хитром месте писаницы те…
– А перетирки делали? – Сергея кольнуло некоторое разочарование, что рисунки уже открыты, и ответ его слегка обрадовал:
– Нет, материала с собой, сынок, не было, а потом в экспедицию уехал, новое появилось… Сообщил этим, краеведам, а были, нет, не скажу… А писаницы там есть интересные… – Федотько нахмурился, сдвинув свои седые пышные брови, вспоминал; по толстым, с забившейся в поры краской пальцам катал, разминал сигарету. – Особенно, это, солнечное божество есть там такое… Вот его стоит перетереть бы… Не видел?
– Нет, – волнуясь отозвался Сергей.
– Эй, Феофаныч, Серый, давайте! – протягивал им стакан для чоканья Юра Пикулин. – Чего отбились?
– Да мы тут маненько… – Федотько поднял свою посудину, извиняясь, что не участвует в общем галдеже. – Ну, за все хорошее, ребятки!
Выпили, экономно закусили чайной колбасой. Михаил Феофанович отер рот ладонью, поцокал языком, выталкивая застрявшие меж зубов крошки еды, закурил; повернулся к Сергею.
– Не видал, значит?.. М-да, трудно к нему подобраться
