Не знаю, что на меня нашло, но я решила остаться в Уотертауне навсегда. Хотела чувствовать себя ближе к Карен, потому что там в последний раз видела ее живой. Это просто безумие! Если я хотела быть ближе к дочери, мне следовало остаться в Рочестере, где она похоронена.

Отец Дост снял дешевую квартиру с двумя спальнями на Мейвуд-террис. Я скопила немного денег, еще мой бывший муж платил алименты, так что мы не испытывали финансовых проблем. Я отдала детей в школы Уотертауна; им было тяжело, но, наверное, боль так поглотила меня, что я этого не замечала.

Я постоянно винила себя за то, что решила вымыть голову в тот день. «Неужели Карен убили из-за моего глупого тщеславия?» – снова и снова спрашивала я себя. Я перебирала длинный список «если бы»: если бы только я не держала голову под краном так долго… если бы только я не потратила столько времени на то, чтобы накрутить волосы на бигуди… если бы только я чаще смотрела в окно… если бы…

Ночью я задавала себе вопросы: «Почему ты не привела ее в дом, пока мыла голову? Зачем ты вообще притащила ее в Уотертаун? Что ты за мать такая?»

Я не могла спать. В волосах у меня появилась седая прядь шириной сантиметра четыре. Мне было тридцать пять, и у меня прекратились месячные. Я похудела со ста пятнадцати до восьмидесяти девяти килограммов, но так раздулась, что выглядела беременной.

Однажды я прочитала, что несколько стаканчиков горячительного перед сном помогают страдающим бессонницей. Но выпивка никогда не привлекала меня из-за отца-алкоголика. И я не могла пойти в бар одна.

Отец Дост зашел навестить меня однажды, и я как-то импульсивно сказала ему:

– Не могли бы вы пригласить меня выпить? Мне отчаянно нужно немного поспать, и я слышала, что это помогает.

– С удовольствием! – ответил он со своим французским акцентом.

Он повел меня в зал для боулинга. Я заказала джин с тоником, а он – джин со льдом, и все присутствующие уставились на священника и рыжеволосую женщину. Я выпила еще один бокал и пошла домой. Проспала я после этого два часа.

Часть пятая

Тяжелый труд

Меня отправили в тюрьму на срок от 0 до 25 лет. Первые 8 лет из них были трудными.

В исправительном учреждении строгого режима «Грин-Хейвен» в городе Стормвилл, расположенном в 72 километрах к северу от Нью-Йорка, на узком холмистом участке между рекой Гудзон и границей Коннектикута, Артура Шоукросса быстро сочли душевнобольным. Охранники докладывали, что с ним можно вести обычный разговор, но на «чердаке» у него определенно что-то было не так.

Он не проявлял интереса к работе, предпочитая заниматься живописью на стекле. Время от времени он сползал на пол и терял сознание. «Боль в груди», – такая запись есть в его личном деле, и сделана она в декабре, через шесть недель после перевода из «Аттики» ради его собственной безопасности. «Потерял сознание».

Четыре дня спустя в другой записи сказано: «Боль в правой части грудной клетки – обнаружен на этаже блока В. Прописано: демерол, вистарил, донатол, далман. Диагноз: миозит мышц правой стороны».

Циничные охранники заподозрили притворство. Одна из записей гласит: «Заключенный, похоже, чудесным образом выздоровел после того, как его доставили в больницу на носилках, после всего устроенного им переполоха». Другие подозревали у него детскую потребность во внимании.

После дополнительных психиатрических обследований ему был поставлен диагноз «опасный педофил-шизофреник», страдающий «поведенческим расстройством, характеризующимся взрывными вспышками гнева и/или насилия». Было также отмечено, что в депрессивном состоянии он слышит голоса, предается фантазиям «как источнику удовлетворения» и имеет «орально-эротическую фиксацию с потребностью в материнской защите».

Заключенному, казалось, наскучили попытки разобраться в себе, и он был совершенно равнодушен к двум своим юным жертвам. После того как комиссия по условно-досрочному освобождению установила для него минимальный срок в пять лет, он продолжал демонстрировать то же равнодушие и эмоциональную холодность, которая заставляла более ранних диагностов определять его как типичного эгоцентричного социопата. Но время от времени он утверждал, что расстроен и даже подавлен своими преступлениями. Психотерапевты не знали, чему верить.

Один из первых экспертов отметил, что заключенный «просит помощи в понимании того, почему он это сделал». Тот же эксперт предложил тюремным врачам протестировать Шоукросса на «возможное органическое поражение». Это был ранний намек на то, что его загадочное поведение может иметь физические причины. Последующее обследование не выявило никаких неврологических нарушений. Шоукросса охарактеризовали как «нормального психопатического индивида», то есть вменяемого, но страдающего поведенческими дефектами, включая отсутствие совести и эмпатии. Этот диагноз подходил половине заключенных в «Грин-Хейвене» и некоторым охранникам тюрьмы.

В течение первых нескольких месяцев за Шоукроссом пристально наблюдали как для его собственной безопасности, так и для защиты окружающих. Насильники, доносчики и бывшие полицейские находились в самом низу иерархии из 2050 заключенных мужского пола, но для детоубийц там существовала особая преисподняя. При въезде в «Грин-Хейвен» ему посоветовали не высовываться, держать рот на замке и никогда не обсуждать свои преступления. Но прошло совсем немного времени, и все тайное стало явным. В январе 1973 года, через два месяца после перевода из «Аттики», в тюрьме появилась статья из «Фронт пейдж детектив» под заголовком «Труп Карен был ключом к могиле Джеки». Текст сопровождали две безошибочно узнаваемые фотографии убийцы.

Месяц спустя в печать вышел номер «Тру детектив» со статьей под названием «„Друг“ детей был убийцей». Фотография Шоукросса соседствовала там с подстрекательским снимком бедной Карен Хилл, лежащей лицом вниз в грязи под мостом на Перл-стрит. Забота о чувствах особо щепетильных читателей проявилась в том, что редакция заретушировала ее голые ягодицы.

Прошел слух, что детоубийцу собираются изнасиловать. Шоукросса предупредили об этом, и в тюремном досье появилась запись: «Расстроен, плачет». Эта угроза напугала его так, что на следующий день он отказался присутствовать на обычной встрече с комиссией по условно-досрочному освобождению. После приказа выйти из камеры он укусил двух охранников, порезал еще одного острым предметом, разбрызгал краски по стене и поджег постель. Десять надзирателей сгребли его в охапку и отнесли в лазарет. Сначала он вроде бы присмирел, но когда снова начал бушевать, его пристегнули ремнями к каталке и накачали торазином.

Три дня спустя, когда двое охранников подошли к его камере, Шоукросс закричал:

– Убирайтесь! Убью обоих. Подождите, пока я выйду. Я убью вас обоих! – Не в первый уже раз он разорвал свои вещи и устроил поджог. На этот раз его успокоили с помощью валиума.

В блоке защиты А-1, где содержался сорок один человек, постепенно восстанавливался порядок, и только Шоукросс оставался проблемой. В январе 1974 года он продемонстрировал свое