быть, нам как-то стоит попытаться… остановиться, — продолжаю я. Пусть молчит, зато слушает. Может, так даже и лучше. — Как-то завязать с этой войной, пока не случилось еще какой-нибудь беды? Найти какой-то компромисс… не знаю. Ведь это же безумие. И если сейчас не остановиться, то страшно подумать, до чего можно дойти… Стас, мне правда очень жаль, что мой Дэн так сильно тебя избил. Я его не оправдываю, но пойми, он это сделал, только чтобы защитить меня. В любом случае я прошу у тебя за него прощения… Надеюсь, ты сможешь простить и… всё это закончится. Я, честно, не хочу больше воевать, не хочу новых драм и трагедий.

Непроизвольно и совершенно бездумно я беру его за руку. Она лежит у него на груди, и я слегка сжимаю его пальцы. Зачем — не знаю. Просто на автомате, вроде как подкрепить слова дружеским жестом.

Смолин же вдруг отдергивает руку, будто его током ударило. И только тут я замечаю, как сильно изменился его взгляд. Он все еще горит какой-то больной страстью, но теперь в нем плещется ненависть и… презрение.

Опешив, я отхожу от кровати на шаг. Что не так? Что опять ударило ему в голову?

— Не смей меня касаться, — глухо, но отчетливо произносит он. — Никогда меня не трогай. Не смей даже подходить ко мне. Не смей заговаривать со мной. Ясно?

— Ясно, — отвечаю я обескураженно.

— А теперь пошла отсюда прочь!

— Как скажешь, — пожимаю я плечами. С полыхающим лицом поворачиваюсь к двери. И тут же слышу в спину:

— Зря приходила, зря унижалась тут. Я и так не собирался сдавать твоего дружка ни ментам, ни отцу.

Что?! Смолин решил, что я пришла к нему, потому что за Дэна испугалась? Решил, что я тут пыталась его задобрить или словечко замолвить?

Я резко разворачиваюсь к нему, кипя негодованием. Впиваюсь в него ответным взглядом. Несколько секунд длится эта зрительная дуэль. Если можно было убивать глазами, мы бы оба сейчас не выжили.

Замечаю, что тоже дышу, как и он — часто, шумно, обрывисто.

Хочу сказать ему, что он совсем меня не понял. Что он вообще ни черта не понял! Что если считает нужным — пусть «сдает» его кому хочет.

Мне не стремно было просить за Дэна прощения, но оттого, что Смолин сделал такие выводы, мне плохо. Потому что вот это действительно унизительно!

— Ну, знаешь… — начинаю я в запале, но не успеваю ничего сказать. В палату внезапно входит медсестра. Молодая, фигуристая, в коротеньком халате. В одной руке держит стойку капельницы.

— Привет, красавчик, как у нас сегодня дела? — кокетливо щебечет она. — Пора прокапаться… Ой, а у тебя опять гости, — замечает она меня. — Никакого покоя… А врач что тебе сказал? Главное — покой.

Она пристраивает стойку рядом с кроватью. Включает над кроватью бра. И я невольно содрогаюсь — до чего же страшно его избил Дэн! И сразу возмущение стихает.

Но все равно не ухожу. Жду, когда мы снова останемся наедине. Сама не знаю, почему меня так задели слова Смолина, но очень хочу, чтобы он правильно меня понял. Чтобы не думал про меня так низко.

— Где этот? — спрашивает медсестру Смолин грубо.

— Кто? Твой Голиаф? — смешливо уточняет она. — На посту.

— Позови, — велит он.

— Секунду… — Она наклоняется к нему, растирает ваткой сгиб локтя, вводит иглу. Я отвожу взгляд. Наконец она заканчивает свое дело, настраивает скорость капельницы и выходит.

И в тот же миг на пороге палаты появляется суровый громила в строгом костюме, с гарнитурой на ухе. Когда я заходила — его не было.

— Что-то нужно? — обращается он к Смолину.

— Почему в моей палате посторонние? — с наездом спрашивает его Смолин. — Тебя для чего отец сюда поставил? Почему ко мне кто попало заходит?

Охранник, значит. А я — посторонняя и кто попало. Громила бормочет какие-то извинения перед Смолиным, а я, вспыхнув, выскакиваю из палаты, не дожидаясь, пока меня выведут, и ухожу. Стремительно проношусь по коридору, сбегаю по лестнице, быстро миную больничный двор. Прочь отсюда!

Пошел он к черту! Сам он кто попало. Я злюсь, я негодую, а еще, не знаю, почему, очень хочу плакать.

36. Стас

— Тебя охраняют прямо как президента, — ржут наши.

Это отцовский заскок — поставить у моей палаты охрану. Он решил, что на него кто-то вот так давит или запугивает. Хотя я ему сто раз уже сказал, что это была обычная уличная гопота. Что я сам на них наехал первый.

«А что ты вообще там забыл, на отшибе, среди каких-то гаражей?», — докапывался отец.

«Просто по дороге захотел отлить… — на ходу придумывал я плывущими мозгами. — Тормознул, зашел за гаражи. Им не понравилось, я их послал, одному втащил разок, ну и завертелось».

«Я найду эту отморозь! Они у меня все по этапу пойдут!» — разорялся отец.

«Да забей, я ж сам напросился, вот и получил», — пытался я его утихомирить.

«Даже не подумаю! Ты — мой сын. Никто не смеет тебя трогать».

Все выходные отец тряс кого только мог. В общем, нам и, больше всего, дружку Гордеевой повезло, что в их захолустье не нашлось ни одной работающей камеры. Но теперь этот дуб торчит у моей палаты.

— Так, пора мерить температуру, — заходит медсестра, и наши расступаются, пропуская ее ко мне. — Давай, красавчик…

Она протягивает мне градусник и кокетливо добавляет:

— Надеюсь, сегодня ты у нас будешь не такой горячий…

Медсестра выходит, и наших тут же несет. Пацаны одобрительно причмокивают, типа, зачетная медсестричка, ножки, буфера, задница, все дела.

— Она что, к тебе подкатывает? Красавчик… горячий… — передразнивая ее, бурчит недовольно Янка.

— Не начинай, а? — морщусь я. У меня реально нет никаких сил еще и ее выслушивать.

— Нет, это нормально, а? — возмущается она.

— Это не просто нормально, — отвечает ей Влад, ухмыляясь. — Это супер. Уж я бы такой медсестричке сам отдался на лечение.

Дятел. В субботу или даже в пятницу они с Русом мне названивали, я не отвечал. Вчера случайно принял звонок, услышал, что это Влад, и сбросил. Но сначала послал.

Плохо, видать, послал, если сегодня заявились оба. Рус еще помалкивает, в глаза стесняется смотреть. Милош вообще, как в воду опущенный, хотя с него в таких делах помощи как от быка молока. Это мы все качаемся в тренажерке, а Милош — у нас неженка, он руки бережет с детства, чтобы хирургом, как его отец, стать. Ни в каких драках, ни в каких замесах