С каждой ночью росло бы ее омертвение, не заметное глазу, но столь же мучительное и жестокое, как и пятна, выступавшие на коже прокаженного. Вдруг какой-то голос начинал убеждать меня, что король долго не проживет, что даже самое мучительное воспоминание наконец померкнет и сотрется. Затем приходила новая мысль, которая противоречила предыдущей; а шедшая вслед за ней немедленно прогоняла свою предшественницу. С этой занозой в сердце мне пришлось совершить объезд иерусалимских холмов. Неожиданно, глядя на эти белые камни, на эти дали под таким божественным, ни с чем не сравнимым солнцем, мне показалось, что весь мой внутренний хаос — всего лишь жалкий пустяк, заурядность, присущая любому Божьему созданью! Что прибыл я в эти края, чтобы сражаться и проливать кровь на службе Господа, а вовсе не для того, чтобы услаждаться прелестью Жанны, совращая ее с истинного пути. Тогда я и принял окончательное решение: посоветовать Жанне осуществить свое намерение…

Но когда, испытывая большую гордость за жалкую победу своего великодушия, я добрался до наших покоев, Жанны там не оказалось.

Она взяла приступом дверь Бодуэна. Стража, дежурный оруженосец, в нарушение полученных приказов, не осмелились остановить ее. У короля не было времени ни для того, чтобы надеть на голову свою повязку, ни для того, чтобы прикрепить воротник к рубашке. Слуга-мавр со страхом и отвращением прикладывал бинты к его язвам. В глазах принца под набрякшими и покрасневшими веками уже не было той величественной нежности, того блеска ума, которые Жанна любила более всего. Сквозь них, как у кошки, пробивались зеленоватые огоньки. Он засмеялся душераздирающим смехом. Затем непривычным ей, скрипучим, хриплым голосом заговорил с ней резким тоном:

— Попались, барышня де Молеон! Ваше любопытство наказано… Ближе, ближе подойдите, дабы ничего не упустить из виду… Ближе!.. Совсем близко!.. Вы храбрая, но побледнели!.. Действительность оказалась хуже, чем в ваших самых горьких снах, верно?

На его смуглых, натянутых щеках, как бы покрытых слизью, выступили белые бляшки. Они видны были также под висками, на челюстях и подбородке, шее и груди. Железы проступили под бесформенно распухшими ушами. Посреди груди трепетали и сочились края огромной раны. Проступавший гной вытирал губкой мавр. Перепачканное белье громоздилось на столе среди золотых кувшинов для воды и рогов из горного хрусталя. Жанна описывала мне это страдание, гной, сукровицу; при этом глаза ее блуждали, а в голосе ощущался неизъяснимый трепет…

Но вместо того, чтобы в ужасе убежать, Жанна склонилась над ним. Жестом отстранила она мавра, затем протянула сперва один палец, второй, затем всю руку, ощупывая бляшки, железы, отвердевшую кожу, потерявшие чувствительность края раны. Он же, приблизив губы к ее волосам, прошептал содрогаясь:

— Прости! О, прости меня!.. Жанна, отойди же…

— Разве я причиняю вам боль?

— Нет! Меня можно пронзить насквозь, всего искромсать — я ничего не почувствую… Каким же омерзительным я стал!

Глаза кошки, ужасные глаза испытующе смотрели в прекрасное лицо с невольной яростью и с нечеловеческим страданием. На ее же лице вдруг появилось задорное, почти шаловливое выражение, и она, неожиданно засмеявшись нежным серебристым смехом, сказала:

— Государь, ваши лекари странные люди. У них знаний меньше, нежели претензий, и это к счастью!

— В чем они неправы?

— У вашей болезни признаки проказы, но это не та болезнь!

— Тогда что же, по-твоему, у меня?

— Кожное заболевание, широко распространенное в наших дождливых краях; болезнь довольно тяжелая, но излечимая… при наличии терпения, ухода и воли к выздоровлению…

— Так, значит, меня обманывали? С десятилетнего возраста меня объявили прокаженным!

— Кто же это сделал?

— Ох, Жанна, святой епископ Тирский, мой наставник. Во время моих игр с детьми баронов он удивился моей нечувствительности; посчитав, что мне как сыну короля неудобно было жаловаться, и, несмотря на мое нежелание, он показал меня врачам. С тех пор, с десяти лет, я знал, что у меня проказа, что она будет пожирать меня, пока я не умру.

— А я считаю, что это не так.

— Но откуда ты знаешь? Меня смотрели лучшие целители, знахари, даже некроманты.

— Разве я не говорила вам, когда вы принимали меня на службу, что я знаю бальзамы и лекарственные травы?

— Да, теперь вспоминаю. Но ведь твои средства предназначены для обычных ран, а не для этого всепожирающего пламени.

— Как вы думаете, осмелилась бы я дотронуться до вас, как я это сделала, будучи всего лишь слабой женщиной, если бы я точно не знала природу вашей болезни?

— Они всегда говорили, и этот последний врач-мавр тоже, что одного моего дыхания достаточно, чтобы наградить человека проказой.

— Вот как?

Тут эта безумная красавица как бы случайно прикоснулась губами к губам короля и замерла так.

— Да кто же ты? Кто ты? Боже, кого Ты мне послал?

— Отныне я буду менять ваши повязки и ухаживать за вами, с вашего позволения, конечно.

— О, Боже, Боже, — повторял он. — За что мне этот дар, я не достоин его!

Это были не пустые слова, рожденные в ней минутным восторгом или нечаянной опрометчивостью. Презирая наветы, Жанна поселилась в ближайшей к королевским покоям комнате и больше не расставалась с ним, за исключением времени, которое он проводил на войне.

19

«ПОДРУГА КОРОЛЯ»

Надежда вернулась в Монт-Руаяль, но не во все сердца, конечно же! Под благотворным влиянием Жанны, окруженный ее заботой, в ее обществе, король вновь обрел свою смелость и силу. Приготовленные ею бальзамы затянули самую страшную рану. Верхушки бляшек отвалились. Трава, собранная ею в Гефсиманском саду на заре, в особые фазы луны, зарубцевала язвы. Они покрылись струпьями, которые стали подсыхать и скоро отпали. Наконец однажды Бодуэн смог показаться перед людьми без единой повязки. И как же он был горд за эту вновь ожившую от снадобий кожу, за снова обретенную тонкость черт лица, за волосы, еще вчера сухие и жесткие, а теперь опять приобретшие юношеский здоровый блеск! Болезнь отступила настолько, что голос его уже не скрипел, хрипота появлялась в нем лишь от усталости.

Не знаю, действительно ли Бодуэн, в приливе радости, вполне оправданной для столь юного человека, был убежден в своем полном выздоровлении, или же посчитал, что речь идет всего лишь о временном отступлении болезни. Странно, но его осторожность была многозначительной! Он продолжал держаться на расстоянии от своих гостей, исключая Жанну, он не прикасался ни к общим блюдам, ни к фруктам, ни к кувшинам для воды, ни к круговым кубкам. Но его радость, как бы он ее ни приглушал, проявлялась постоянно: в его словах,