Инара подобралась вплотную к храму и сделал глубокий вдох.

Один лемуриец, имя которого потеряно в веках, посчитал, что выдался прекрасный денек для пешей прогулки, а потому шел, насвистывая мелодию под нос, в вековечный лес — не по дремучим, неизведанным тропам, а по дороге из древних белых камней. День для прогулки выдался действительно приятным, и все бы ничего, если бы именно в такие моменты вселенная не любила подкидывать сюрпризы — а поскольку лемуриец был един для всех оттисков, то черт из табакерки ждал его во всех возможных версиях развития событий.

Густые пятна древних деревьев, постепенно смыкающиеся над головой, уже показались впереди. Мужчина жадно, с удовольствием глотал свежий воздух, но тут перед ним, выйдя прямо из леса, оказался достопочтимый алхимик Сунлинь Ван, в глазах лемурийца выглядевший вовсе не как достопочтимый алхимик, а как обычный милый старикашка — ну, мужчине хотелось верить, что старикашка милый.

Сомнения закрались в душу, когда лемуриец взглянул на пояс незнакомца — точнее, на змеиный клык, привязанный к нему, и четыре толстых, продырявленных обрубка ветки.

Мужчина инстинктивно шагнул назад. Старый китаец — вперед.

Они долго могли бы играть в эти оборотные кошки-мышки, но Сунлинь Ван оглядел громоздящийся впереди город-храм, маячащих вдалеке ездовых ящеров и маленькие пятнышки-фигурки людей. А потом достопочтимый алхимик спросил, практически как в анекдоте:

— Вы не видели барона, профессора и художника?

Каменные стены казались белоснежными, ведь солнце не уставая умывало их, окропляло своим сиянием, обнажая даже самые древние швы-морщины — оттого все внутри домишки сияло, будто бы широкое поле ясным утром, после снегопада. Ни трещины в старых камнях — маленькие и огромные, — ни корни и ветви, пробравшиеся прямо в дом, не портили картины — наоборот, придавали такого шарма, который другим местам, не настолько древним и мистическим, даже не снился.

Но так все выглядело с точки зрения случайно забредшего в домик гостя, а для Бальмедары — вполне себе обыденно. Правда, солнце действительно разыгралось. Магиня, не обращая абсолютно никакого внимания на толстые корни прямо у основания каменой стены и ружье, которое барон оставил, накрывала на каменный стол: уже раскинула фиолетовую с золотыми узорами скатерть, а теперь расставляла вазочки и фрукты, аметистовые, с костяными и золотыми ободками.

И хотя рядом не было никого, кроме дремлющих корней деревьев и вездесущего солнечного света, Бальмедара улыбалась — все той же улыбкой.

В дверях кто-то откашлялся. Иная хозяйка могла и разбить аметистовую вазу в своих руках, но магиня лишь сильнее вцепилась в нее и повернулась — в дом, конечно же, входил Грецион.

— Вы меня почти напугали, — призналась женщина. — Надеюсь, вы хорошо отдохнули?

— Более чем, — признался профессор, походя к столу. — Я даже успел прогуляться по рынку.

— Могу предположить, что вы были впечатлены. А если вы заходили к старику Сквейгу… — Бальмедара опустила вазу на стол.

— Увы, но нет. Зато я вновь убедился, что рынок — отличное место, чтобы добыть информацию. Оттиск оттиском, а языки у торговцев без костей, по-моему, везде.

Бальмедара улыбнулась — без какого-то страха быть раскрытой, обычно тенью появляющегося на лицах закулисных злодеев.

— Сквейг… а это не тот, — проговорил вдруг Федор Семеныч, что-то зарисовывая в блокнот, — который выглядит как молодая мумия?

Магиня рассмеялась.

— Он и есть почти молодая мумия, — ответила женщина. — Лемурийцы спокойно доживают до ста лет, но Сквейг — долгожитель даже среди нас.

Психовский, покручивая в руках аметистовую склянку и смотря на дом сквозь нее — как школьники на первом уроке химии, — спросил:

— А разве ваш Визирь, Заххак, не долгожитель?

Бальмедара ничего не ответила. Грецион любил бить сразу в цель и редко церемонился, особенно, когда дело касалось экзаменов, но там его выпады компенсировались профессиональным преподавательским разгильдяйством. В других же случаях — когда дело было серьезным — компенсации не полагалось, поэтому, и так позволив себе непозволительную роскошь, Психовский, выработав план, без которого в том оттиске жить не мог, спросил в лоб:

— Расскажите нам, Бальмедара. Расскажите.

Ее яркие глаза, чуть потускнев, кольнули его. Грецион поставил склянку.

— Расскажите нам о Вавилонском Драконе, — продолжи профессор. — Расскажите, что он такое. Расскажите… о вашей дочери.

Грецион предпринял попытку пулеметного обстрела, надеясь, что хотя бы одна его словесная пуля попадет в цель — но по чистой случайности, как оно часто бывает, все три снаряда угодили прямо в яблочко. И уж непонятно, в этом ли оттиске, или во всех возможных.

А Бальмедара опять улыбнулась.

— Профессор… на что надоумили вас сегодняшние прогулки?

— На то, что зверь всегда должен быть взаперти, на то, что вашу дочь убили за то, что она выпустила его, на то, что творит Заххак с Духовным Путем и что вообще происходит здесь, в Лемурии — вы же не просто так не ответили на мой вопрос о тринадцатом месяце при нашей первой встрече, да? Это место связано со Змием — чем бы он ни был.

Аполлонский стоял в сторонке, решив не вмешиваться — просто тихонько зарисовывал что-то в блокнотик.

Магиня села и опять улыбнулась. Вот тут Грецион, в этом оттиске верх спокойствия и победы разума над чувствами, вновь не выдержал, к горлу подступила жгучая злоба, сопровождаемая тошнотой:

— И почему вы всегда, всегда, вашу ж мать, так странно улыбаетесь?!

— Чуть тише, Грецион… — промямлил Аполлонский, ненавидевший конфликты.

— Потому что мне больно, профессор, — сдалась Глас Духовного Пути. — И потому что так всегда улыбалась она.

Психовский застыл, весь во внимании — тяжело было держаться и не ляпнуть, что он совсем недавно говорил с Инарой.

— Моя дочь сошла с Духовного Пути, — призналась магиня. — Но она не хотела оступаться, хотя совершила то, за что уже нельзя было заслужить прощения и вернуться обратно. Она…

— Выпустила Сируша, Вавилонского Дракона, — подсказал Грецион. — И он пустился разгуливать по оттискам.

Бальмедара кивнула — профессор увидел, что она плачет. Тихонечко, будто бы стараясь, чтобы никто не заметил и не отругал.

— Она оступилась по доброте душевной, ей стало жалко этого… зверя, и она открыла клетку, она послушала себя, свое сердце, а не Духовный Путь, совершила непоправимое — магиня тяжело вздохнула. — У них не было выбора, и магам пришлось убить ее. И теперь она… она часть Вавилонского Дракона, она потеряла себя.

Федор Семеныч прекратил рисование, замерев и сняв шляпу.

— Стала частью Дракона? — в голосе профессора послышались нотки антарктических ледников. — Да что же вокруг происходит?! Просто скажите мне, Балмьедара, скажите, что такое Вавилонский Дракон, почему он должен быть здесь всегда, и почему мне так плохо, так плохо…