объясняет ученикам, как определять, насколько безнадежны их потуги согласно ее личной шкале безнадежности.

– Очень не очень хорошо, – скорбно произносит госпожа Секуни, и Эди становится совестно.

Господин Секуни, читающий в это время какую-то пыльную книжицу из высоченной стопки на столе, откашливается и бросает на супругу укоризненный взгляд.

– Но уже лучше, – смягчается та. – Лучше.

Тогда Эди, немного приободренная мыслью, что она не совсем безнадежна – вернее, безнадежна, тем не менее делает какие-никакие успехи, – вскакивает на ноги и принимает боевую стойку на татами. Это японское слово якобы означает «тренировочный мат», но в действительности значение немного иное, поэтому теперь они называют его новым секуни – английским словечком с нужным значением, которое, по счастью, звучит почти так, как если бы англичанин пытался произносить «татами» по-японски.

Эди узнает от госпожи Секуни много нового, осваивая под ее руководством боевое искусство будо. «Это не просто будзюцу! – настаивает госпожа Секуни. – Будо! Ты познаешь больше, чем мою кожу и плоть». От этих слов Эди краснеет с головы до ног и опускает глаза.

– Хадзимэ! – кричит госпожа Секуни.

Эди атакует – и вновь отправляется в полет, хотя на сей раз приземляется куда удачнее и моментально занимает боевую стойку.

Госпожа Секуни сдержанно кивает.

– Лучше? – с надеждой спрашивает Эди.

– Очень лучше.

– Все-таки не понимаю, – говорит Эди позднее, пока госпожа Секуни следит за тренировкой спецназовцев в спортивном зале «Лавлейс». – Разве Япония нам не враг?

Насколько она знает, со времен Тяньцзиня Япония и Великобритания не слишком-то жалуют друг друга.

– Нет, – отвечает господин Секуни. – Япония – никому не враг. Это остров из камня и почвы, омываемый морем и дождями. Сам по себе он не имеет ни политических, ни имперских интересов. Народ Японии – а в Японии живет очень много разных людей, – тоже вам не враг. Император – да, может быть. Государство – определенно. Только не мы. Поэтому мы и здесь.

– Многие ли японцы придерживаются такого мнения?

– Да, – отвечает господин Секуни.

– Нет, – говорит госпожа Секуни.

– Многие, – твердо стоит на своем господин Секуни.

– Хорошо, многие, но отнюдь не большинство и даже не значительная часть народонаселения, – вносит ясность госпожа Секуни; тут господину Секуни остается лишь согласиться.

– Мы – коммунисты, – непринужденно продолжает госпожа Секуни. – Мы не верим в императоров, королей, свободный рынок и даже диктатуру пролетариата. Мы верим в мир, где все люди равны, то есть относятся друг к другу с одинаковым уважением, а не презрением, и где ресурсы (каковые в капиталистических странах распределяются квази-случайным образом посредством рынка, действующего по принципам, с трудом поддающимся количественной оценке) разумно распределяются Государством. И больше я ничего на этот счет не скажу, потому что мне запрещено будоражить умы сотрудников «Эн-два» своей мерзкой японо-марксистской пропагандой – запрещено особым указом господина Черчилля, гнусного прокуренного жирдяя и во всех отношениях славного человека.

Она вздыхает. На мгновение мышцы ее лица расслабляются, и Эди замечает первые приметы возраста: морщинки смиренной тревоги и подбирающейся печали. Затем госпожа Секуни, хрустя суставами, резко поводит головой.

– Ну, за дело! – объявляет она, вытаскивая Эди обратно на маты. – Яма араси. Буря в горах. – Все расступаются, освобождая им место; госпожа Секуни очень строга с теми, кто вторгается в ее личное тренировочное пространство.

– Бери и бей. – Она вручает Эди длинную деревянную палку, условный меч. – Не медли! Бей!

Эди бьет, как ее учили. Госпожа Секуни не откатывается и не отступает. Она делает шаг вперед, разводя руки в стороны, словно намереваясь обнять клинок. Эди на миг представляет эту ужасающую картину: какой-нибудь разъяренный солдат императора восторженно разрубает ее пополам, и прекрасное крошечное тело госпожи Секуни распадается по диагонали, а благодушное, умное лицо господина Секуни искажает сперва гримаса горя, затем ярости, он разрывает солдата в клочья и с воем кидается на своих. Его тоже разносят на куски более современными видами оружия.

Эди замирает, как вкопанная. Деревянный клинок зависает в воздухе. Госпожа Секуни смотрит ей в глаза.

– Да, – произносит она. – Мы тут не в игрушки играем. Все очень серьезно. Еще.

На сей раз Эди не останавливается. Госпожа Секуни тоже, и ее руки в самом деле обнимают – только не клинок, а запястья Эди. Мгновенный захват, отворот – и Эди уже летит, вращаясь в воздухе, и падает на спину, а госпожа Секуни неизвестно как завладевает ее оружием, и Эди лежит, распростершись на полу, в тотально, даже эротично уязвимой позе. Госпожа Секуни крепко удерживает ее тело: одно колено на груди, одна рука на лице, а другая – на рукояти тренировочного меча, который теперь покоится на шее Эди. Ее глаза заглядывают в глаза Эди, карие, глубокие и очень серьезные. Обе одеты в традиционные ги, тренировочные костюмы, и Эди ощущает запахи пота, армейского стирального порошка и еще чего-то пряного и стойкого, вызывающего оскомину.

Госпожа Секуни коварно усмехается, затем отпускает Эди и, откатившись, непринужденно встает. Чета Секуни придерживается нетрадиционных взглядов на вопросы супружеской верности, связанный с убеждением, что общепринятое понимание любви является порождением патриархального строя. Увы, это не отменяет их золотого правила: никогда не спать с учениками.

Кончик языка госпожи Секуни на секунду показывается между губ, постукивая по передним зубам. Эди отводит взгляд.

– Почему этот прием называется Яма араси?

– Наверное, потому, что укэ падает на землю с оглушительным грохотом, – предполагает госпожа Секуни. – Освой его, Эди. Яма араси – это очень хорошее будо. Трудное, потому что для его выполнения важно многое учитывать. Но очень, очень хорошее.

Тут она бросает взгляд Эди через плечо и в ужасе бьет себя ладонью по лбу.

– Мистер Причард! Помилуйте, разве это Осотогари? Нет, нет и нет! Это як, который спаривается с трактором! Это действительно очень очень не очень хорошо! Мой дедушка сейчас рыдает в раю – или рыдал бы, если бы рай существовал, но его не существует, потому что религия – это искусная мистификация, придуманная монархистами! Еще! И на сей раз, будьте добры, сделайте все как полагается!

Когда госпожа Секуни доводит боевые навыки Эди до приемлемого уровня, за нее берется господин Секуни. Он учит ее обращаться с оружием и взрывчаткой.

Эди поняла, что ее учеба подходит к концу, как только увидела письмо с приказом о ее переводе «в депо» – так железнодорожники в организации Абеля Джасмина называют условную сушу. В ногах какое-то странное ощущение, что-то вроде морской болезни наоборот; она впервые за много недель стоит на твердой земле. Пахнет папоротниками и землей, а ветер доносит специфический аромат стройки: горячий металл, битум и цемент.

Впереди – весьма мрачного вида викторианское имение, усадьба или бывшая ферма (если на ферме, по-вашему, встают в десять утра и гуляют вдоль живых изгородей, восклицая: «Послушайте, Джок, пшеница в этом году удалась на славу, так держать!»), переоборудованная