открытками. Кельнерша дала ему карандаш и, обмакивая его кончиком языка, он впервые внимательно взглянул на открытки. Они изображали нижний мост в Лахштетене и отпечатаны были совершенно по-новому, в блестящих красках, каковыми не богата бедная действительность. Кольб с удовольствием рассмотрел карточки, отпил глоток из стакана пива, который принесла ему опять кельнерша и начал писать. Отчетливо вывел адрес, при чем обломал грифель. Он не принял этого к сердцу, спокойно заточил карандаш и написал под красиво раскрашенным видом: – Вспоминаю тебя на чужбине. Шлю тысячу приветов. Преданный тебе Э.К. Опечаленной Эмме довелось, правда, увидеть эту нежную карточку, хотя и с некоторым запозданием, но получила она ее не из рук почтальона, а из рук судьи, немало испугавшего ее внезапным вызовом в свою канцелярию. Открытки эти лишь за несколько дней до того получены были в магазине Лейле, и проданы из них были лишь три или четыре, покупателей которых знали в лицо. И на эти именно открытки, взятые вором, возлагалась надежда на его обнаружение. Извещенные об этом почтовые чиновники тотчас узнали прибывшую с Баденского озера открытку и перехватили ее. Эмилю Кольбу удалось еще, однако, добраться до Винтертура, и арест его и выдача состоялись не просто, а с помпой, с формальностями и властями двух стран, как государственный акт торжественной выдачи преступника Швейцарией Германии.

На этом повесть об Эмиль Кольбе была окончена. Прибытие его в Лахштетен прошло, как большое народное празднество, при чем ликование населения по поводу привезенного в оковах восемнадцатилетнего грабителя ничтожной лавочной кассы отличалось всеми чертами, вызывающими у читателя подобных сообщений сострадание к преступнику и презрение к обывателям. Процесс его длился недолго. Вернется ли он на время в наш мир из исправительного дома, куда его пока поместили, или – как я полагаю – все оставшуюся свою жизнь он проведет с небольшими перерывами в подобных карательных учреждениях – не важно: дальнейшая его судьба для нас интереса не представляет. Эмиль Кольб не был ни особенным человеком, ни даже преступником, он и в роли преступника быль лишь дилетантом, не имеющим никаких притязаний на наше внимание, но заслуживающим наше сострадание и нуждающимся в нем, как всякий человек, падение которого менее всего вызвано его наклонностями.

Отказавшийся от мира

Глава первая

Бертольду Рейхардту было двадцать четыре года. Родился он в добропорядочной, состоятельной семье и стремление ко всему прекрасному и приятному было у него врожденным. Ему повезло, что его жадный, алчущий самостоятельной работы и впечатлений ум не раз спасал его от искушений Филистерского покоя. К несчастью, он рано лишился родителей, а из его много раз менявшихся наставников влияние на него имел только один, благородный, но фанатичный человек, тихий вольнодумец, при кажущемся беспристрастии, властно навязывавшей всем вещам свою форму. Подошла пора, когда молодой человек должен был выбрать свой жизненный путь и испытать свои силы на мирском поприще, примкнуть, например, к какому-нибудь общественному движению, и обрести долгожданное счастье, которого ему, как человеку неглупому, воспитанному, притом красивому и состоятельному, ждать долго не пришлось бы. Но избрать этот простой и естественный путь препятствовали ему две причины, обе безобидного и как будто даже возвышенного свойства. Первой была укрепленная в юноше наставником склонность докапываться всегда до самой сути вещей, даже в тех случаях, когда сути этой и не было. Это повлекло за собой и другое зло: Бертольд Рейхардт никак не мог определиться с выбором определенной профессии. Он добросовестно и усердно подвергал испытанию свои наклонности и дарования и решил, наконец, получить сначала хорошее образование. Он учился у хороших учителей, отдавая предпочтение эстетическим разделам таких наук, как философия и история. Первоначальное его желание стать архитектором за годы обучения то остывало, то вновь загоралось в нем и, наконец, чтобы достигнуть все-таки какого-либо определенного результата, он принял решение остановить свой выбор на истории искусства и закончил годы учебы защитой докторской диссертации «Об орнаменте в архитектуре южно-германского ренессанса». Молодым докторантом приехал он в Мюнхен, в этот центр духовности, молодых сил и талантов, где он больше всего надеялся найти единомышленников. Он жаждал слиться с жизнью, влиять на людей, способствовать и содействовать возникновению новых веяний и течений и духовно расти вместе с лучшими представителями своего поколения. Каждый самый заурядный ученик парикмахера, с самого начала своей профессиональной деятельности отлично понимает и осознает свое место в обществе. У Бертольда при вступлении его в свет и зрелый возраст такого понимания не было. Докторское звание не означало ни работы, ни положения, ни должности, это был только титул, украшение для парадных выходов в свет. Самому Бертольду это отсутствие внешней определенности представлялось, конечно, золотой свободой, которую он готов был отстаивать всеми силами и расстаться с ней лишь за высочайшую цену.

В Мюнхене, где доктор Рейхардт жил будучи студентом, он вхож был в несколько домов. Но на этот раз он не спешил с возобновлением связей и визитами. Он хотел быть совершенно свободен в выборе знакомств и устроить свою жизнь независимо от прежних обязательств. Больше всего привлекал его мир живописи, где в то время как раз бродили сотни новых идей и чуть ли не каждый день открывались самые спорные положения, законы и приемы. На ловца и зверь бежит и скоро Рейхардт познакомился с небольшим кружком молодых художников одного из новейших направлений. Они встречались в ресторанах, в кафе, на публичных лекциях, и по-приятельски в квартирах и мастерских, чаще всего у художника Ганса Конегена, считавшегося духовным лидером этого художественного кружка.

Бертольд приобрел расположение этих большей частью совсем еще молодых людей прежде всего скромностью, с какой он внимал их часто ошарашивающим, дерзновенным речам, а также откровенной критикой, направленной против его собственной профессии и полученного звания. Когда Ганс Конеген спросил его однажды про его профессию и он отрекомендовался ученым-дилетантом, имеющим докторскую степень по истории искусств, художник рассмеялся ему прямо в лицо и сказал:

– А, вы историк искусства!

И подчеркнул это слово таким изумленным презрением, словно оно равнозначно было идиоту или разбойнику. Рейхардт тоже удивленно рассмеялся и, нисколько не обидевшись, добавил, что, конечно, в теоретическом изучении искусства много мишуры, но для него оно важно, как методически приобретенное знание, которое он надеется применить к какой-либо практической деятельности. При дальнейших встречах с молодыми художниками он находил много еще поводов к удивлению, но это не отбивало у него охоты учиться. Его поразило, прежде всего, то, что два-три знаменитых художника или скульптора,