Холст отчасти рассеивал солнечный свет. Людовик отослал всех и опустился на колени, чтобы помолиться у маленького личного алтаря. Холодное золото и мрамор, скрывающие священные реликвии, давали ему кратковременную передышку от красной тьмы, заволокшей его сознание. Бернард Клервоский предупреждал, что Господь может остановить дыхание королей, и он напряженно осознавал каждый вдох и тяжесть своей кольчуги, своего бремени грехов. Читая молитву, он перебирал четки, пытаясь найти успокоение в прохладных, гладких агатах.

Полы палатки распахнулись, и Роберт нырнул внутрь.

– Церковь горит, – сообщил он. – В ней собрались горожане – среди них женщины и дети.

Людовик уставился на него, и по мере того, как до него доходило услышанное, нарастал и ужас. Пусть монахи Буржа и заслужили все, что выпало на их долю, церковь все же оставалась домом Божьим. Даже опустошая земли Тибо, Людовик оставлял людям возможность бежать или искать убежища.

– Я не отдавал такого приказа. – Он рывком поднялся на ноги.

– Огонь принесло ветром.

– Так выпустите людей! – Людовик снял пояс с мечом, чтобы помолиться, но теперь он снова застегнул его. – Вели войскам.

– Слишком поздно, брат.

Борясь с накатывающей дурнотой, Людовик последовал за Робертом из палатки обратно на холм. Церковь действительно пылала: крыша, стены, вся целиком. Ветер переменился, и пламя взвилось к небу, словно хищные языки тысячи демонов. В таком огне никому не выжить.

– Потушите церковь! – приказал Людовик. Его лицо исказилось, будто водная гладь под каплями дождя. – Носите воду с реки.

Ему показалось, что кольчуга раскаляется, как сковорода на огне, и свет пламени пляшет на оружии, оставляя несмываемое пятно.

Роберт бросил на брата короткий взгляд.

– Это все равно что ребенку пытаться затушить костер, пописав сверху. Мы не сможем приблизиться к зданию.

– Выполняйте – и все!

Роберт отвернулся и начал отрывисто отдавать приказы. Людовик потребовал коня и, как только его оруженосец привел потного серого скакуна, схватил поводья и вскочил в седло. Король галопом понесся по тропинке и въехал в город – его люди бросились следом. Вокруг пылали дома, и клубы удушливого дыма заслоняли обзор. Он проскакал через огненные арки. Пламя взметнулось над ним, словно стремясь его поглотить. Жеребец взбрыкнул и забил копытами – Людовик был вынужден отступить. Колодезные крышки и ведра уничтожило огнем. Даже рядом с рекой церковь и те, кто пытались спастись в ней, были обречены.

Людовик вернулся в лагерь с запрокинутой к небу головой и текущими по покрасневшим щекам слезами. Его брови были опалены, ужасный ожог алел клеймом на тыльной стороне руки, а его разум поглотило алое пламя.

Он провел ночь на коленях у походного алтаря и не позволил никому оказать ему помощь. Едва занялся рассвет, когда дым поднимался от пепла и туман клубился над рекой, он приблизился к тлеющим руинам церкви: пожарищу, в котором погибли более тысячи мужчин, женщин и детей. Хотя пламя уже угасло, прикоснуться к горячим обугленным бревнам было невозможно. Краем глаза, хоть и стараясь не смотреть, он видел скрюченные, почерневшие фигуры, торчащие здесь и там, как стволы деревьев, поднимающихся из болота. От зловония горелой плоти, древесины и камня его затошнило. Упав на колени в горячий пепел, он зарыдал и между всхлипами обратился к Богу в раскаянии и страхе. Однако его гнев на Тибо Шампанского и монахов Буржа запылал лишь ярче, потому что вина за это святотатство лежала только на них.

19

Париж, лето 1142 года

Алиенора оглядела покои, приготовленные к триумфальному возвращению Людовика из Шампани. Вода была нагрета, ванна для купания приготовлена. Лучшие простыни проветрили и постелили на кровать. На столбах балдахина закрепили занавеси из золотой парчи, в жаровне курились кусочки ладана. Слуги расставляли блюда с едой на столах, покрытых белоснежными скатертями. Здесь были запеченные до хрустящей корочки певчие птицы[11], тарталетки с сыром, миндальные шарики в меду, пирожные и оладьи, ароматный белый хлеб и чаши с кроваво-красными вишнями.

За время отсутствия Людовика она получала лишь отдельные сообщения без особых подробностей. Кампания продвигалась успешно. Граф Тибо почти не оказывал сопротивления, и, несмотря на всю его дерзость, подбрюшье Шампани было мягким, а оборона не выдержала натиска французов. Естественно, церковь осудила действия Людовика. От Бернарда Клервоского полетели к папскому двору письма от имени Тибо, и Людовику было приказано прекратить разорение Шампани, угрожая гибелью его души. Он повиновался и повернул назад, но его войска остались в Шампани и продолжили опустошение края. Насколько было известно Алиеноре, Людовик делал все возможное, чтобы усмирить графа Шампанского, и делал это хорошо. Она предвкушала победоносное возвращение и тщательно одевалась по такому случаю. Ее платье было расшито золотыми королевскими лилиями, волосы заплетены в замысловатые косы, а на голове – корона с жемчугом и горным хрусталем.

Когда слуга объявил о прибытии Людовика, сердце Алиеноры заколотилось. В глубине души она отчаянно желала увидеть мужа: его высокую, сильную фигуру и великолепные светлые локоны. Она представила, как бросится в его объятия и встретит его поцелуями. Возможно, они могли бы начать все заново; представить, что впервые встретились как мужчина и женщина, а не как мальчик и девочка. Приказав придворным дамам следовать за ней, Алиенора направилась в большой зал, чтобы приветствовать супруга.

Людовик и его приближенные вошли в зал под звуки труб. Алиенора искала его взглядом, но не видела ни блеска льняных волос, ни мерцания золотого шелка, ни тепла его присутствия. На том месте, где она ожидала его увидеть, стоял лишь исхудавший монах с поникшими плечами. На мгновение она подумала, что это один из приспешников Бернарда Клервоского, но затем монах поднял голову и посмотрел на нее, и она с ужасом поняла, что видит своего мужа. Боже, о Боже, что с ним случилось? Он так постарел! Собравшись с силами, она присела в реверансе и склонила голову. Он подался вперед, чтобы поднять ее и поцеловать в губы, и ее будто коснулась сама смерть. Руки Людовика были липкими, а дыхание таким прелым, что ее чуть не стошнило. От него воняло потом и болезнью. На его черепе блестела монашеская тонзура[12], а вокруг выбритого места волосы лежали немытыми прядями, вся их серебристая красота исчезла. Остриженные совсем коротко, они казались седыми, а не светлыми.

Алиенора заметила, как уставились на короля все слуги и служанки. Поймала взгляд Роберта де Дрё, который лишь неопределенно покачал головой. Опомнившись,