Шрифт:
Закладка:
Врезаясь в стены, добрался до лестницы. Крепко держась за перила, спустился, выполз на улицу, побежал, оскальзываясь в лужах фонарей, сам не зная, куда…
Зачем им эти лишние части? Что это за куклы? У меня под кроватью лежит Кунсткамера…
Руки дрожали, я весь дрожал, пальцы сводило холодом, ледяная корка сковывала щёки. Зачем эти лишние части? Зачем эти куклы? Почему я не знал об этом, почему раньше ни разу не осмотрел их как следует, почему у меня внутри будто готовится к извержению вулкан?
У этих кукол определённо есть что-то общее. Что-то большее, чем просто выражения лиц или роли в «Серой мельнице». Отец знал это. Он собирал их не просто так. Он охотился за ними. Он жаждал их, он сходил с ума, когда речь заходила о куклах. Почему, почему, почему я никогда, ни разу всерьёз не задумывался об этом?
Я часто злился на батю. Иногда жалел его – приползшего домой разбитым, растрёпанного, пьяного, снова проигравшего всё, отделанного в драке после очередного фуршета с заезжими кукловодами. Иногда презирал – бедного как моль, не способного сохранять мир с матерью, порвавшего со своей семьёй. Но чаще злился. Злился и никогда, никогда не хотел задуматься, что так влечёт отца во всём этом. Я никогда не спрашивал его, по какому принципу – по какому настоящему, истинному принципу – он собирал кукол.
Я бежал, загребая ботинками рыхлый снег, ветер бил в лицо, но лоб всё равно пылал. Я приложил ладонь к щеке и обжёгся. Прибавил скорости, надеясь, что ветер и ледяная крупа хоть немного меня остудят…
Блеснули, ослепляя, фары. На миг огни высветили образ того, чьи глаза прятались за личиной Изольды. Меня окатило сухим жаром, кто-то выругался, засвистел в ушах дождь. Я выскочил на шоссе и даже не заметил этого; рванулся обратно, оступился и упал в осевший сугроб между тротуаром и дорогой.
Бег прекратился. Я лежал, слушая, как рядом сигналят машины, скрипят по слякоти шаги, шаги, шаги… Люди спешили, а в меня медленно, капля по капле просачивался холод: затекал в рукава, пробирался под воротник и подол куртки.
Сверху глядел оранжевый фонарь. Падая на снег, его свет превращался в фиолетовый. Кричали птицы. Куртка задралась, поясница намокла. Ладони, погрузившись в снег, онемели. На лицо, кружась, опускалась серая, густая крупа.
Я закрыл глаза и
ещё сильнее провалился в сугроб. Так и лежал, опускаясь глубже и глубже в снежную гору на границе миров.
* * *
– Слушай, Кеш. У меня такой вопрос: может, ты в курсе – есть в мире какие-то нелегальные коллекции кукол – очень дорогие? Баснословно дорогие?
– Навскидку не назову. Не так я погружён в этот мир, – пожал плечами Коршанский. Во взгляде читалось удивление, усталость, некоторая толика уважения, но больше – оцепенение. Он не появлялся в театре неделю. Потом пришёл – с синяками под глазами, отстранённый и молчаливый. Кто-то сказал, что Кешку взяли из-за тех самых липких шариков, после которых ловились «гениальные» замыслы; правда, ничего не нашли и отпустили. Но те несколько часов – или дней – что он общался с представителями правоохраны, сильно повлияли на Кешу.
Уже от дверей, покрутив в пальцах незажжённую сигарету, он посоветовал:
– Спроси у Карелина. Он вращается во всех этих штучках.
Как назло, Карелин как раз был в театре. Сидел на краю сцены, балансируя крохотным пластмассовым орлом на кончике пальца. У меня не было никаких причин не спросить его прямо сейчас. Я укусил до крови губу, подошёл и решительно сел на корточки с ним рядом.
– Карелик. – Меня бесила эта кличка, но я не знал его имени, а обращаться по фамилии не мог. – Слушай… Кеша сказал, ты можешь знать…
– Для тебя не могу, – глядя в зал, ровным голосом оборвал Карелин.
– Куклы. Существуют ли коллекции, за которыми ведётся охота? Настоящая охота. Может быть, нелегальные. Связанные с криминалом…
Карелин встал, сунул орла в карман и, прихрамывая, пошёл прочь.
– Рыба драная, – пробормотал я.
Вернувшись в общагу, я разыскал в буфете Катю. Она сидела в углу, низко наклонившись над столиком. Я взял себе чай, подошёл к ней со спины, постучал в стенку.
– Тук-тук. Можно?
Катя вскинула голову. Глаза у неё были заплаканными.
– Что такое?
Она вытащила из-под солонки салфетку и высморкалась. Невнятно проговорила:
– Нормально всё. Пройдёт. Чего ты хотел?
– Спросить насчёт Карелина. Но, кажется, сейчас тебе не до разгово…
– Спрашивай, – перебила она. Вытерла кулаком лицо, глянула на меня прямо – красными глазами, как у кролика. В эту минуту Катя ни капли не походила на Изольду, а походила на обыкновенную девушку, земную и понятную, – и это было как тёплая капля в ледяную бездну, разверзшуюся после вчерашнего лежания в сугробе.
– Мне нужно кое-что, о чём он может знать. Но со мной он говорить не хочет.
– Спроси у интернета.
– Это довольно специфичное знание. Вряд ли интернет в курсе.
– Ты хочешь, чтобы я его уломала с тобой поговорить? Не выйдет, – покачала головой Катя. – Если Карелик не хочет, он не будет. Мы с ним, конечно, не особо тесно общаемся, но это я усвоила.
– Я скажу тебе, что хочу узнать. А ты сама спросишь у Карелина.
– Ну-ну. Так он мне и расскажет, – с сарказмом хмыкнула она.
– Он как медуза, – брезгливо проговорил я, глотая чай.
– Скорей как маска. Маска, которая обретает собственную жизнь. Сначала он был ею. А теперь она живёт отдельно.
– Бр-р. Не к ночи сказано! Но мне правда надо узнать кое-что.
– С чего ты решил, что Карелик в курсе?
– Он напоминает сборище страшных тайн. Мой вопрос как раз может оказаться такой вот тайной.
– А выдать эту тайну мне ты не боишься?
– Да ты и так в курсе. Почти.
– Что за тайна-то?
– Да про кукол. Про спектакль, который мы ставим.
Катя вздрогнула. Но сказала только:
– Какая великая тайна.
– Катя! Ну кончай стебаться. Я серьёзно. Мне очень надо.
– Тогда спрашивай интернет. Карелик всё равно не согласится, как ни проси. Тем более, раз ты уже спрашивал его. Если я приду с тем же вопросом, он
