Для себя я решил, что, как только расплачусь с долгами отца – там было около миллиона, – тут же брошу театр. Правда, от этой мысли опять накатила ржавая тоска, и я решил пока об этом не думать: загнал на задворки сознания, сосредоточился на учёбе, на «Мельнице», на Кате. Глядя, как масляно увивается вокруг неё Коршанский, я всё больше хотел, чтобы наши отношения стали определённей. Чтобы их можно было назвать отношениями в полном смысле этого слова.

Что сработало? Собственнический инстинкт? Пока Катя ходила как бы свободной, мне, конечно, было лестно, что она со мной общается, заглядывает по вечерам и всё такое. Но как только рядом появился некто, напоминающий прицелившегося ухажёра… Что-то щёлкнуло, мне захотелось, чтобы Катерина непременно была со мной. Удовлетвориться одной Изольдой я уже не мог. Мне нужно было настоящее – в противовес театру, где ожило так много неживого.

«Серая мельница», стихотворение, кукольный чемодан под моей кроватью, каморка за кулисами, Катя, Кеша, отец… Всё это выглядело знаками судьбы, хоть я в судьбу и не верил.

– От кукол не убежишь, – одухотворённо покусывая свою трубку, убеждал меня ночами задумчивый, невесёлый Мельник.

Глава 5. Катя

Во второй раз отдавать деньги было страшней. Противней. Больнее.

Страшней – потому что Олег уже знал, что будет; боялся, что потребуют больше.

Противней – потому что весь процесс протекал отвратительно, как в самых дешёвых и мерзких фильмах.

Больней – потому что в тот раз он отдавал плату арендаторов, не приложив к этому заработку особых усилий. А потому и деньги казались доставшимися легко, бездумно. В этот раз Олег отдавал те же арендные деньги, но знал, что на руках остаётся то, что заработано в театре. Как же повезло умудриться поступить на бюджет! Если бы не это – выгнали бы за неуплату и не чихнули; со стипендии, вон, слили и не посмотрели, что сирота. Какое кому дело.

Олег пытался, честно пытался отогнать эти мысли, но они вились, зациклившись, вызывая сами себя, всю дорогу до «Спирали». На улице было скользко, декабрьский дождь устроил на тротуарах ледяные дорожки, утренний снег замаскировал их порошей, и шагать приходилось, как пингвину: нащупывая почву, осторожно переваливая тяжесть на ведущую ногу, ловя равновесие и начиная всё сначала. Так же вились и мысли, снова и снова: аренда, стипендия, театр, деньги. Больно. Противно. Страшно.

Олег не заметил, как добрался до места. До назначенного времени, если верить часам на экспресс-кафе, оставалось семь минут; доставать телефон он не стал – не хотелось пропустить отцовых друзей и, как в прошлый раз, получить удар в лоб.

От волнения подташнивало, хотелось в туалет. Чтобы справиться с собой, Олег принялся изучать череду домов вдоль дальнего края площади: старый купеческий особняк, закусочная, банк, магазин косметики – мама заглядывала туда, когда проходили акции…

Всё внутри съёжилось, засаднило. Олег принялся топтаться на крохотном пятачке; спину прикрывала стена пирожковой, обзор открывался на всю площадь – удобная точка. Если бы только повод был повеселей…

Голуби, тарахтящие автобусы, бабульки с тележками, школьники, сугробы, зелёные крыши собора. Начала кружиться голова, спина вспотела. Олег глубоко вдохнул. В туалет хотелось всё нестерпимей. Быстрей бы они пришли и забрали…

Мысль, что ему приходится отдавать ни за что честно заработанные деньги, жгла, зудела, визжала, минутами перекрывая страх. Он в который раз с тоской глянул на кирпичный двухэтажный домик, в котором ютилась дежурная часть. Но каждый раз, как всё его существо порывалось броситься туда за защитой, вспоминались слова Натальи. Вспоминался избитый отец. Вспоминалась боль от давних школьных побоев. Уж эти ребята, если понадобится, наверняка устроят замес пожёстче …

И всё же он снова их проморгал. Тычок под рёбра – слева и снизу. Площадь летит вверх тормашками – поскользнулся, поехал… За шиворот сыплет смешанный с солью снег – колючий и едкий. Кто-то вздёргивает его на ноги.

– Ну?

– Вот, – шепчут губы, плохо слушаясь своего владельца. Олег прячет глаза, опускает голову, достаёт из-за пазухи конверт и почти на ощупь отдаёт его в чужие руки. Сердце сжимается. В голове слышен плач; плачут высоким, звонким голосом Изольды, и от этого ещё невыносимей.

– Здесь же через месяц, – слышит он через минуту. Шуршит бумага. Тяжело хрустят удаляющиеся шаги.

Олег наконец поднимает голову; боясь снова упасть, опирается рукой, потом спиной о деревянную стену. Сдёргивает шапку, прислоняется к декоративным заиндевелым брусьям голым лбом. Сердце колотится и грохочет. Выждав минуту, две, три, он отлепляется от стены и вслепую шагает вперёд. Отдышавшись, смотрит по сторонам. На часах – два пятнадцать, и если он хочет успеть к третьей паре, самое время двинуться в институт. Ноги почти не держат.

Олег достаёт бутылку, залпом выпивает половину остывшего кофе и, как железная стружка, влекомая магнитным полем, разворачивается по направлению к театру. Это единственное место, где можно прийти в себя.

* * *

Часов до пяти он болтался в театральном буфете, но, ближе к вечерней репетиции заметил притулившегося в углу Карелина и резко вышел. Олег не видел этого типа с отбора, но знал, что его тоже взяли. Впрочем, на репетициях Карелик не появлялся, и Олега, в отличие от Коршанского, это вполне устраивало. Иннокентий же сокрушался, но в целом не напрягался: говорил, что Карелин, видимо, в очередном творческом запое, а может, собирает документы, чтобы восстановиться в своём вузе. В любом случае, Кеша был твёрдо уверен, что к премьере Карелик появится и отыграет круче всех звёзд.

Как-то раз, задетый за живое, Олег язвительно бросил:

– Всё разливаешься о нём. А хоть раз видел, как он водит?

– О, как она играла, – пропел Коршанский строчку из какой-то оперы. Уставился на Олега и серьёзно сказал: – Карелик – не человек. Карелик не водит – сам ходит. Живёт.

Олег хмыкнул, но реплик себе не позволил. Слишком непрочно пока было его собственное положение в труппе – тем более водить Изольду ему так и не дали: голос грубоват. Ограничили Мельником.

Но Мельник – тоже неплохо, решил для себя Олег и вскоре даже начал находить в репетициях удовольствие – пока не пришло время снова идти к «Спирали», пока в столовой опять не мелькнул неуловимый, белобрысый, рыбьеглазый Карелин.

* * *

Доковылял до общаги к ночи.

Катя, убедившись, что уставший и выдохшийся Олег не перепутал двери и приземлился в своей комнате, исчезла. Через десять минут вернулась