– Хорошо Эдик постарался?

– Эдик?

– Декоратор, – довольно усмехнулся щупленький парень, выбираясь из скопления стремянок. – А ты Карелин?

– Олег Крылов, – уязвлённо ответил я.

– А-а, Олег! Иди за сцену. Выбирай себе любых двух кукол. Сейчас Кешу с Кареликом дождёмся и начнём.

На несгибающихся ногах я взобрался на сцену, протиснулся за кулисы.

Всюду валялись куклы. Самые разные. Самые самопальные, самые бестолковые, каких я когда-либо видел. Я взял в руки первую попавшуюся – что-то вроде шарика для пинг-понга, к которому прикрепили несвежий носовой платок, – и пропал.

Мне показалось, кто-то принялся мелко и быстро дёргать меня по всему телу. Пальцы задрожали. Я не удержался, нагнулся, пробежался шароголовым существом по колену, по локтю, взобрался им себе на плечо. Внутри зашептало, запело на разные голоса, словно настраивался оркестр: Кукловод выбирал голос.

– Ветер дует, с гор струится

чей ручей и чья же сказка?

Чьи загадочные глазки

скромно спрятали ресницы?

Черепица старой крыши

греет ласточкины гнёзда.

Кто тебя, мой друг, услышит,

тот навеки улыбнётся!

Стихи вырвались прежде, чем я успел подумать, – высоким, тонким голосом, в котором я не сразу узнал свой. До колотья в пальцах захотелось коснуться настоящей куклы. Не выпуская шароголового, которому досталась реплика русалки Арабеллы, я огляделся. Если тут планируют ставить «Серую мельницу» – где-то наверняка должна быть и Изольда, это же центральная героиня…

Я нашёл её среди слепленных и сшитых голов, ног и торсов, в залежах материалов и инструментов, – потрёпанную, но всё ещё сверкающую. Взял её в руки, бережно и плотно обхватил ладонями, но она откликнулась далеко не сразу. Было видно: куклу использовали не в одном спектакле; она побывала и крестьянкой, и королевной, и музыкантшей…

Я поднёс её к лицу, принялся нашёптывать самые нежные Изольдины реплики. Прошла минута, две, пять – и только тогда из-под цыганок, пастушек и куртизанок, как из-под слоёв старой краски, выглянула и потянулась ко мне настоящая Изольда.

Я стряхнул с её светлых волос пыль, одёрнул голубовато-зелёное, расшитое серебряным бисером платье и надел на руку; это была перчаточная кукла – неплохо сделанная, но как следует потрёпанная жизнью. И всё-таки она ещё умела оживать.

Я забыл о шароголовом. Забыл о Карелине. Забыл об отце, о Кате, о маме, обо всём. Мы с Изольдой – вернее, здешней пародией на Изольду – остались наедине. Рядом, ударяясь волнами об обрыв, выплёскивая в полосу песка блестящие камни, шумело море. Ветер крепчал, и крылья мельницы нагоняли на берег тучи. Моя Изольда напевала моим же голосом.

То, что происходило дальше – перетянутую подкладочной тканью ширму и чьи-то глаза, голоса из зала и разъехавшиеся кулисы, блеск и плеск, декорации, чужие руки и других кукол, – я помнил смутно. Очнулся только на воздухе; не понимал, когда, как, почему с руки пропала кукла. Ледяная свежесть била в глаза и в лёгкие, дышать холодом было больно.

Коршанский хлопал меня по спине:

– На той неделе в пять приходи в любой день. Мы собираемся в будни, всю неделю. Приходи. Мастак!

Мастак! – горько отозвалось голосом куклы. Руке было зябко; без тесного, тёплого плеча перчаточной куклы кожу саднило. Мастерство, доставшееся отцу по́том и кровью, а мне передавшееся бонусом, даром, кололо пальцы, колыхало и качало меня всего.

Как пьяный, я добрался до общаги. Катя, к счастью, уже спала; у меня бы не хватило сил объяснять ей, что произошло. Что-то сломалось и возродилось внутри меня. Я упал в кровать. Небо в окно светило ночное, но совершенно белое. Где-то пиликали светофоры. Я проваливался в сон, и одновременно с этим раздвигались стены.

Уже потом, под утро, вполглаза продремав три или четыре часа, я почувствовал, как горячеет вокруг. Может быть, поднималась температура. К девяти утра всё уже было в порядке, но в тот предрассветный промежуток мне чудилось, как внутри меня идёт война. Давнее отвращение боролось с неизведанной, мутной сладостью. Я был обессилен выпаленным с вечера залпом восторга, иссушен этой краткой, яростной борьбой и, желая только провалиться, наконец, в сон, чтобы снова посидеть на дождливом лугу у мельницы, нашёл компромисс: пообещал себе, что, несмотря на то, что меня взяли в молодёжную труппу, я всё-таки попробую отыскать другую, некукольную работу: грузчиком, расклейщиком объявлений, кассиром. Кем угодно.

Это была последняя уступка кукол. Изольда перед глазами недоверчиво улыбнулась, превратилась в маму, расплакалась…

И я уснул.

* * *

На первой же репетиции я казался себе звездой. Я упивался. Не столько чужим вниманием или восхищением, сколько тем, как куклы, которых я водил, оживали, как пробуждалась мышечная память, как удивительно легко было управлять. Как по невидимым проводам струились ко мне завороженность и восторг – от немногочисленных зрителей, от коллег… Словно бы от отца.

Карелин исчез, будто его и не бывало. Впрочем, я перестал видеть его и на тех смутных пробах накануне, стоило взять в руки пародию на Изольду. Позже, в общаге, я на миг задумался о том, чтобы взять в театр отцовскую куклу – всё-таки вот она, её настоящая роль. Но при мысли вынести истинную Изольду на свет, показать кому-то ещё, позволить, пусть даже ненароком, дотронуться до неё чужим пальцам…

Я передёрнулся, во рту мгновенно появился привкус крови. Не понесу я сюда Изольду. Ни за что. К тому же моя Изольда – марионетка. А спектакль студийцы ставят перчатками.

Я был бы рад, если б хотя бы Катя держалась от театра подальше – по крайней мере, от этой его закулисной, молодёжной части, где в ходу оказались и лёгкое пиво, и любимые Ярославом кальяны, и липучие шарики, которые многие клали на сгиб локтя, зажимали и несколько секунд сидели неподвижно. После таких шариков Коршанский, наш доморощенный режиссёр, и выдавал гениальные «идеи» сценариев.

Но увы, Катя приходила сюда чуть ли не каждый вечер, по крайней мере, когда не была занята своими модельными делами. Пару раз мы снова пересекались в клубе поэзии; я, хоть и познакомился с Эддой Оттовной и некоторыми другими участниками, продолжал сидеть в тени. Катя, как и тогда, в первый раз, блистала, читая всё новые стихи – я не понимал, когда при всём при этом она успевает учиться. Зато я всё больше понимал то самое стихотворение – «Я не пойду в театр кукол». Я бы тоже не пошёл, если бы была такая возможность. Но такой возможности не было. Идти сюда было