— Киммо! — сказала Лаура. — Привет.

Мы дружно переглянулись. Рядом с мужчиной по имени Киммо стояла женщина, гораздо моложе его, с крашеными угольно-черными волосами; явно беременная и явно смущенная. Ростом ниже Киммо и такая худая, что ее выпирающий живот казался какой-то оптической иллюзией. Каждый из нас, как минимум, один раз посмотрел на всех остальных: мы стояли по углам геометрически правильного квадрата, образованного нашими телами.

— Покупаешь краски? — спросил Киммо, обращаясь к Лауре. — Выставка скоро?

— Нет, — ответила она. — Ну да, вроде того.

— Это Суса, — сказал Киммо, указав на живот своей спутницы.

— Хенри, — представился я.

Киммо посмотрел на меня, ничего не сказал и снова обернулся к Лауре:

— Я, должно быть, пропустил новость о твоей выставке.

— У меня их не было, — сказала она. — Я занималась… другими вещами.

— Ясно, — сказал Киммо. — Как поживает Вийви?

— Ее зовут Туули, — сказала Лаура, и температура ее голоса явно опустилась ниже нуля. — У Туули все хорошо.

— В следующем месяце у меня большая выставка, — сообщил Киммо. — Мне нужна колючая проволока, пара металлических палок и металлическая сетка. Это новая работа на тему критики глобализации. Того, как она нас контролирует и как в конечном итоге уничтожит все, все раздавит под своей тяжестью. Природу, людей, искусство. Она загоняет нас в стойло, заставляет есть, срать, тратить деньги и умирать. Теперь только деньги имеют значение. Деньги, деньги, деньги. Потребляй, потребляй, потребляй. Я полностью это отвергаю. Моя работа пока закончена только наполовину. Ты меня знаешь.

Лаура промолчала. Возможно, она не знала Киммо так хорошо, как он надеялся.

— Хочу показать клаустрофобию этого полицейского государства, этого адского, ориентированного на рынок существования, которое стало нашей новой нормой, — продолжал Киммо.

Мне показалось, он даже не заметил, что Лаура ничего ему не ответила.

— То, как нас всех постоянно угнетают. Одну из моих работ купила галерея в Лондоне. Та, в которую мы ходили вместе. Потом еще одна отправилась в Малайзию, а еще одна — в Торонто.

Киммо покосился на Сусу.

— Мы только что переехали в квартиру побольше. Нам надо больше места — ждем малыша. Суса не будет возражать, если я скажу, что это мальчик. Киммо-младший.

Я не знал Киммо, но сомневался, что подобная болтовня дается ему без усилий. Зато я знал, что ему следовало бы более тщательно отнестись к выбору слов, поскольку в его речи напрочь отсутствовали смысл и логика. Я на секунду задумался, стоит ли сказать ему об этом, но тут заговорила Лаура.

— Нам пора, — сказала она, устанавливая в тележку последнее ведро краски.

Я взялся за ручку тележки.

— Эй, — сказал Киммо, когда мы протискивались мимо него и Сусы. — Что с тобой такое? Я пришлю тебе приглашение на открытие. Ты все еще живешь в Мунккивуори?

Только когда мы расплатились за краску, я спросил у Лауры, когда она жила в Мунккивуори.

— Я никогда там не жила, — ответила она.

— Почему тогда Киммо про это сказал?

— Потому что он самовлюбленный эгоцентричный тип, который думает только о себе и считает, что каждая идея, возникающая у него в голове, — это чистая неразбавленная гениальность. И мы, жалкие смертные, должны восхищаться им, как родители восхищаются светло-желтыми какашками младенца. Но, если вдуматься, большинство его идей — это и есть… Потому что он родился с серебряной ложкой во рту, которую вскоре заменили на платиновую — сразу после его первой выставки. Она была успешной, как и все остальные его выставки. Потому что Киммо — фальшивка. Он избалованный привилегированный узколобый тип, живущий в собственном зловонном пузыре. Он — большая рыба в очень маленьком и грязном пруду. Потому что никто никогда не говорил ему нет. Вот, наверное, почему.

Скользящие двери разъехались в стороны, и мы вышли на парковку. Тележка дребезжала колесами; ведра постукивали друг о друга.

— Откуда ты его знаешь? — вырвалось у меня.

— Да какая… Со студенческих времен.

Лаура остановилась и не столько произнесла, сколько выдохнула:

— Мы встречались несколько лет. Ничего хорошего из этого не вышло. Затея была изначально неправильная.

Я подумал, что температура на улице резко упала, но тут же понял, что снаружи ничего не изменилось. Сентябрьский вечер выдался относительно теплым, парковка была хорошо освещена, и до ночи было еще далеко. Не знаю, куда подевалась та легкость, что я чувствовал за минуту до того. Мое воображение тоже внезапно подсунуло мне совсем другие образы. Если раньше я видел в мыслях только Лауру, то теперь — Лауру вместе с Киммо. Это было новое и необычное ощущение, как будто кто-то ворошил граблями у меня в кишках.

Мы дошли до машины Лауры, она открыла багажник, и я принялся загружать в него ведра краски. Меня почти мутило, как будто в последние дни я перестал сам себя узнавать.

— Думаю, я тоже должна кое о чем тебя спросить, — сказала Лаура, когда я поставил в багажник последнее ведро. — Зачем сегодня приходил этот полицейский?

Я распрямился и захлопнул багажник. Вот что беспокоило ее весь день. Вот почему она была такой немногословной. И откуда она узнала о полицейском? Я никому о нем не говорил. Но мне не хотелось ей врать.

— Он спрашивал о возможной связи между Юхани и одним человеком, — сказал я, и это была чистая правда.

— Человеком с фотографии?

Точно. Старший констебль Осмала обошел весь холл, после того как я вернулся за кассу.

— Да.

— В чем там было дело?

Мы стояли по разные стороны машины, разговаривая через крышу.

— Полиция считает, что у Юхани были с этим человеком какие-то финансовые разногласия.

— С Парком все в порядке?

Я замялся на полсекунды:

— Похоже, что переходная фаза потребует больше расходов. Но я верю, что в итоге все образуется.

Лаура помолчала, а потом открыла дверцу со своей стороны.

— Рада слышать, — сказала она.

Атмосфера неуловимо изменилась, и вряд ли из-за того, что багажник машины был набит ведрами со свежесмешанными красками. Я затруднялся сформулировать мысли, которые крутились у меня в голове, пока не услышал собственный внутренний голос, повторивший: «Затея была изначально неправильная». Этими словами Лаура описала свои