Шрифт:
Закладка:
Сочиненьице при всей своей толщине так пусто, что его можно принять не за книгу, а за папку к ней...
К числу величайших открытий, к которым пришел за последнее, время человеческий ум, бесспорно принадлежит, по моему мнению, искусство судить о книгах, не прочитав их.
То, что часто пишут в конце траурных извещений — «Ответ просят не посылать», — было бы весьма уместно писать и под рецензиями.
Один рождает мысль, другой крестит ее, третий родит с ней детей, четвертый посещает ее на смертном ложе, а пятый ее хоронит.
Книгу требуется еще проконопатить, чтобы заделать дыры.
Благодаря строгому вниманию к собственным мыслям и чувствам, путем ярко индивидуального выражения их и тщательного отбора слов, набрасываемых тотчас же, можно в короткое время накопить заметки, польза которых весьма многообразна...
Из общеизвестных книг следует читать лишь самые лучшие, а затем только такие, которых почти никто не знает, но авторы которых — люди с умом.
Было бы неплохо, если бы какой-нибудь ребенок написал книгу для стариков, потому что сегодня все пишут для детей...
Если история какого-нибудь короля не подверглась сожжению, я не желаю ее читать!
Почему любой может сказать: «Я честный человек», — и никто не упрекнет его в гордости, но не может назвать себя «гениальным» или «остроумным»? Разве первое менее значительно или слово «негодяй» меньшее оскорбление, чем «дурак»? И все же рецензенты имеют право не только говорить людям в глаза, что они дураки, но даже и доказывать им это.
Я часто наблюдал, что там, где пасутся свиньи, на них садятся вороны и подмечают, когда они выкапывают червя; тогда они слетают вниз, пожирают ею, а затем вновь садятся на старое место. Прекрасная аллегория компилятора, который раскапывает, и ловкого писателя, использующего это без особого труда к своей выгоде.
Хотя я знаю, что очень многие рецензенты не читают книг, которые они так мастерски рецензируют, я все-таки не могу понять, какой ущерб они бы потерпели, если бы они все-таки прочли ту книгу, которую должны рецензировать.
Эту книгу нужно сначала подвергнуть обмолоту.
Писателя делает интересным для других то, что он постоянно говорит, как мыслят или чувствуют, сами не зная этого, замечательные люди или вообще большинство. Посредственный же писатель говорит только то, что каждый мог бы сказать. В этом и состоит достоинство драматических писателей и романистов.
Обычно ритм лирических стихотворений изображают так: |—UU|—UU|—UU и т. д. Если бы мысли обозначались в них через единицу, а бессмыслица через ноль, то иногда это выглядело бы следующим образом. 000|000|000.
Немецкие общества устанавливают премии за лучшую трагедию; наша родина, по-видимому, не страна трагедий. Почему они не установят хотя бы один раз премию за философское произведение — например в духе Лукреция[268] — или же за стихотворение в таком же роде на тему об электричестве? Я думаю, что это учение можно было бы изложить с большой силой, весьма возвышенно и притом осмелиться на то, на что нельзя осмелиться в философском трактате.
Достаточный материал для молчания.
Разливать чужое вино по бутылкам и при этом под легким хмельком воображать, что оно твое. Нечто подобное делает большинство немецких писателей.
В произведениях знаменитых писателей, но посредственных умов находишь в лучшем случае то, что они хотят показать каждому. Напротив, в сочинениях мыслителя систематического, охватывающего своим умом все, видишь постоянно целое и связи. Первые ищут и находят свою иголку при свете спички, которая скудно освещает лишь небольшое пространство вокруг себя, между тем как другие распространяют свет, который озаряет все кругом.
Мне кажется, что в сравнении с англичанами разум немцев удерживает их от поступков, которые не следовало бы совершать. Немец, например, в некоторых случаях потому не смеется, что знает, что это неприлично, тогда как англичанину даже и не приходит в голову засмеяться.
Наши романы и комедии привиты, собственно, чужими черенками. Лишь немногие вырастают из семян.
Его лоб следует заклеймить раскаленным железом историка.
Безыскусно — еще не безвкусно.
Кто-то при чтении «Мессиады»[269] постоянно перескакивает через строчку, и все же это место вызывает восхищение.
Мы немцы, обладаем стилем, похожим на метиса[270].
Я рассматриваю рецензии как своего рода детскую болезнь, которая постигает в более сильной или более слабой форме новорожденные книги. Бывает, что наиболее крепкие от нее умирают, а слабенькие часто выживают. Иные же и вообще не заболевают ею. Часто пытались предотвратить болезнь путем амулетов — предисловий и введений — или же сделать прививки путем собственных суждений, но это не всегда помогает.
Жалуются на ужасающее количество плохих произведений, выходящих к каждой пасхальной ярмарке; а я решительно этого не вижу. Почему критики говорят — «надо подражать природе»? Наши писатели и подражают природе, и следуют при этом своему инстинкту, так же как и великие; а скажите на милость, что делать живому существу, как не следовать своему инстинкту? Посмотрите, например, на вишневые деревья, сколько вишен созревает на них? Меньше одной пятидесятой, а остальные опадают незрелыми. И если вишневые деревья печатают макулатуру, то кто же может запретить это людям, которые все же лучше, чем деревья? Да что, говорю я, деревья, разве вы не знаете, что из всех людей, которых ежегодно выпускает в свет «производящая» публика, более умирает, не достигнув и двухлетнего возраста? Как с людьми,
