Шрифт:
Закладка:
Из белой бумаги предпочитают не делать фунтиков. Но когда на ней что-нибудь напечатано, это делают весьма охотно.
Хорошее выражение так же ценно, как и хорошая мысль, ибо невозможно его найти, не показав выражаемого с хорошей стороны.
Тот факт, что плагиаторов презирают, объясняется тем, что они совершают воровство по мелочам и тайно. Они должны бы его совершить, как завоеватели, которых теперь причисляют к благородным людям. Они должны бы решительным образом печатать под своим именем чужие произведения полностью. Если кто-нибудь против этого и выступит лично in loco[227], дать ему по уху, чтобы кровь пошла из носа и рта; прочих же противников следует называть в газетах плутами, интриганами и негодяями, посылать их к черту или желать, чтобы их гром разразил.
Право, милые земляки, я не шучу, когда утверждаю, что немцы не обладают остроумием (esprit[228]), ибо чуточку атеизма среди нас, это, конечно, нельзя назвать остроумием. От французского атеиста, обладающего esprit, требуется чтобы он отрекся от него только при тяжелой болезни или на смертном одре, наши же, напротив, отрекаются обычно при каждом ударе грома. Далее, песенки нашей молодежи также не являются доказательством того, что она обладает esprit. Правда, это верно, что esprit — чепуха, но не всякая чепуха — esprit.
Не каждый оригинал пишет оригинально, и не все оригинальное пишут оригиналы.
С пером в руке я брал с успехом такие укрепления, перед которыми иные, вооруженные мечом и церковным проклятием, отступали.
...Хороший писатель безусловно не должен беспокоиться, если его не поймут и через десять лет. Чего не поймет это столетие, поймет следующее.
Только старые богословы и старые профессора-юристы утверждают, что все шутки — пустячки. Они уверены, что все, что высказывается с серьезной миной и в серьезном тоне, действительно серьезно, между тем как известно, что из сотни пустячков, по крайней мере, девяносто были сказаны всерьез. Из веселых произведений умных писателей часто можно научиться большему, чем из многих серьезных...
Польза от старых поэтов (даже если бы она была единственная!) заключается хотя бы в том, что мы узнаем то здесь, то там мнения простого народа, кроме них никем не записанные. Но и этого нет у наших «гениев». Ибо наши народные песни содержат сказания, никому не известные в городке, за исключением того глупца, который эту народную песню сочинил.
Постановка «Геца фон Берлихингена»[229] в Дрю-ри Лейне[230] столь же невероятна, как и исполнение немецкой студенческой песни[231] кардиналами в соборе св. Петра[232].
Требования Хартли к хорошему писателю: plainess, sincerity and precision.[233]
Ничто так не радует Аполлона[234], как заклание резвого рецензента.
Народ, не изучающий иностранных языков, — то же, что и совершенно одинокий человек вдали от общества.
Нет более верного пути составить себе имя, чем писать о вещах, кажущихся важными, но на исследование которых разумный человек не станет тратить времени.
Делать прямо противоположное чему-либо[235] — тоже подражание, и определение понятия «подражание», справедливости ради, должно бы включать эти два понятия. Это следовало бы усвоить нашим великим подражающим гениям в Германии.
Если можно писать драмы не для постановки, то я хотел бы знать, кто может запретить мне написать книгу, которую ни один человек не сможет прочесть?
Наша проза, говорят, выступает гордо, а наша поэзия шествует смиренно — но разве это так ужасно? Проза достаточно долго ходила пешком (pedestris oratio[236]), и мне кажется, теперь пора, наконец, и поэзии спешиться и дать возможность прозе погарцевать на коне.
Нижненемецкий, верхненемецкий, серафически-немецкий[237].
Я читаю «Тысячу и одну ночь», «Робинзона Крузо», «Жиль Бласа», «Найденыша»[238] в тысячу раз охотнее, чем «Мессиаду»; я отдал бы две «Мессиады» за небольшую часть «Робинзона Крузо». Большинство наших писателей не имеют, не скажу, таланта, а скорей, достаточно ума, чтобы написать «Робинзона Крузо».
Я не вижу оснований, почему книга должна лежать в столе девять лет, если сам автор лежал в материнском чреве всего лишь девять месяцев? Ничего более нелепого не придумаешь. Меня совершенно не удивит, если государство с такими законами не сможет существовать. Правда, я не знаю ни одной области в Германии, где бы ученые оставляли лежать свои сочинения по 9 лет; но одну страну я все же знаю, где судьи следуют совету Горация[239], а именно: они тянут судебные дела по девять лет и в конце концов обыкновенно решают их гораздо глупее, чем в странах, где они решаются безотлагательно.
Нельзя отрицать, что некоторые из наших новейших художников имеют задатки больших писателей, полученные ими от природы. Однако большими писателями они не являются потому, что ничему не учились как следует... У них нет никаких излишков, и поэтому они не могут разбрасывать золотые монеты. Писатель, который не может время от времени бросить мысль, способную стать у другого диссертацией, никогда не будет великим писателем...
Книга — это зеркало. И если в него смотрится обезьяна, то из него не может выглянуть лик апостола.
Признание Лессинга, что он, пожалуй, слишком много читал, чтобы остаться в здравом уме, доказывает, насколько здрав его ум.
Когда прибегают к старому слову, то оно часто устремляется по каналу рассудка, вырытому букварем, метафора же прорывает себе новый канал, а порой пробивается напролом.
Он читал исследования о гении так охотно потому, что, по его словам, он всегда чувствовал в себе большую склонность к гениальности.
Человек на сцене, человек в романе — это чисто условные создания, которые обладают ценностью sicut numi[240] и которых идеализируют,
