Шрифт:
Закладка:
В октябре Рут уже начала намекать Фрэнку, что, может быть, ему и не стоит возвращаться вместе с Джимми и матерью. «Наконец-то сбывается моя мечта – быть самостоятельной личностью, и мне это очень нравится», – сообщала она ему. Напоминая о том, что именно Фрэнк привез ее в «Кузбасс», она шутила:
Я совсем как тот голем, которого вылепил из глины рабби и который взбунтовался против своего создателя и встал на путь разрушения. С тобой я развилась до такой степени, что сделалась способной, полезной и разумной личностью, и вот теперь мне хочется сорваться с цепи и убежать[343].
На предложения Фрэнка – воссоединиться всей семьей в России – Рут возражала:
Как глупо увозить ребенка из страны с высокоразвитой цивилизацией, чтобы он рос в далекой, отсталой стране, где изо всех сил пытаются построить ту самую индустриальную систему, от которой мы бежим!
По правде сказать, Рут в ту пору почти и не вспоминала о сыне:
Мне и без него хорошо, и я не могу без чувства отвращения подумать о возобновлении семейной жизни здесь, в Кемерове, где секрет моего счастья заключается в моей свободе от домашних обязанностей и в возможности сохранять экономическую независимость, которой обладает любой мужчина[344].
Но по мере того как Рут пыталась оборвать старые узы, на нее оказывалось давление с целью вернуть на путь истинный. Вначале мать прислала письмо, в котором убеждала ее не бросать сына, вернуться домой и оставить работу ради семьи. Фрэнк и его мать регулярно слали письма, в которых рассказывали о разных неприятностях с Джимми (болезни, деформация коленных суставов, детские капризы). Все это нагоняло на Рут грусть и чувство вины, с которыми было очень трудно совладать. Однажды, прочитав очередное такое письмо, она спряталась среди библиотечных стеллажей и дала волю слезам[345].
Рут плохо себя чувствовала, сделалась раздражительной, перестала радоваться новым свободам. К тому же в середине декабря она обнаружила, что беременна[346]. Она немедленно поехала в больницу на «лечение» (делать аборт), но и через месяц у нее все еще продолжались боли. Когда Рут пожаловалась на боль доктору Никитиной (грубоватой русской, которая «не интересовалась женщинами и женскими болезнями»), та сказала Рут, что нужно было бить тревогу раньше, а теперь придется ложиться в больницу. Рут кое-как добрела домой (она едва держалась на ногах), на следующий день ее госпитализировали, и неделю она провела в больнице. Выздоравливая и читая «Драму любви и смерти» Эдварда Карпентера, Рут думала о Ленине – он как раз тогда умер. В день похорон вождя Рут лежала в постели, но, когда раздался первый из двадцати одного орудийного залпа в его честь, она нашла в себе силы и встала – одновременно с тысячами людей по всему Советскому Союзу.
Рут не отказалась от поисков того, что Карпентер называл «новым порядком существования». Вернувшись из больницы, она сразу же ощутила «потребность что-нибудь совершить». Однако вечно выяснялось, что ее взгляды расходятся со взглядами большинства других женщин. На «Женском совете», на заседания которого Рут ходила с большой неохотой, она выступила, по ее собственным словам, с «единственной логичной и конструктивной речью» в защиту новой политики в жизни колонии: а именно, чтобы получать паек, все женщины (включая матерей маленьких детей) должны работать. Рут доказывала, что старая система превращает жен-иждивенок в привилегированный класс, но принадлежность к нему только унижает их. Ее речь встретили в штыки.
Неудивительно, что отчет комитета о женской работе, выпущенный несколькими днями позже, вызвал у нее «отвращение». Женщины-иждивенки не желали работать на кухне «бесплатно», а некоторые жены даже предложили женщинам, работавшим в конторах, тоже отказаться от оплаты труда. Рут так прокомментировала это в своем дневнике: «Ну как можно строить коммунизм со стадом овец?» Митчелл и Уилсон, сами работавшие (врачом и секретарем соответственно), отнеслись к критике со стороны жен-иждивенок более сочувственно. Они высмеяли логику той системы, которую Рут находила разумной:
Действительно, зачем женщинам платить за работу по дому? Разве они и так не выполняют эту самую работу – из поколения в поколения с незапамятных времен, ничего не требуя взамен? И разве каждый мужчина, чья жена целыми днями трудится не покладая рук, выполняя обязанности кухарки, швеи, горничной и няньки для всей семьи, разве он не «трезвонит всему свету», что его жена не работает, и он «может себе позволить» содержать ее?[347]
Уилсон и еще несколько женщин обратились к Рутгерсу с предложением организовать весь быт на коммунальной основе, в дополнение к существующей системе 60 %. Они хотели, чтобы «столовой, прачечной, продуктовым складом и магазином заведовал „кооперативный комиссариат“». Рутгерс отнесся к такому предложению скептически, однако согласился на кооперативный комиссариат – с тем, чтобы люди, которые туда войдут, сами решили, что делать с сердитыми женами. Как рассказывали Уилсон и Митчелл,
чуть ли не первым шагом, который предпринял новоизбранный демократическим путем комитет, стало голосование по вопросу: платить ли женщинам зарплату по тарифным ставкам и должны ли они работать положенное количество часов. Таким образом, после установления диктатуры [Рутгерса] демократия отвоевала себе хотя бы одну сферу – кухню.
В некоторой степени такое положение вещей сохранялось даже после того, как весной 1924 года была отменена система 60 %, а вместе с нею, по словам Рут, «исчезло последнее напоминание» об эксперименте колонистов с «чистым коммунизмом»[348]. Отныне рабочие, приходя в столовую (которой продолжал заведовать кооперативный комиссариат), просто платили фиксированную цену за обед.
Рут сообщала читателям Nation, что 60-процентная система работала хорошо и что «колонисты, принадлежавшие к более высоким категориям, не возражали против того, чтобы платить за еду больше, чем зарабатывавшие меньше». Но это была неправда: Сассмен не раз возмущенно высказывал мнение, что женам колонистов достается больше, чем следовало бы, да и сама Рут в узком кругу признавалась, что очень рада изменениям, благодаря которым работники более высоких категорий больше не должны из собственного кармана доплачивать за менее квалифицированных рабочих и их жен-иждивенок. Еще она утверждала, что некоторые женщины согласились бы работать, только если другого выхода у них не осталось бы вовсе:
Нам приходилось учитывать, что женщины – в том числе русские жены – проявляли большое благородство и соглашались немного поработать на кухне, тогда как они могли бы просто сидеть дома и получать пайки… Единственный способ заставить людей работать – введение железного закона: кто не работает, тот не ест[349].
У Рут были сложные отношения с феминизмом: ей претило само представление о том, что женщины нуждаются в каком-то особом подходе. Но одновременно ее раздражали любые препятствия, встававшие на пути ее собственных устремлений, и ей были нестерпимы социальные ожидания, обычно предъявляемые к женщинам и потому ограничивавшие лично ее возможности и свободу. И если Рут открыто выказывала презрение к тем колонисткам, которые сделали жизненный выбор, отличный от ее собственного, то в адрес сибирячек она отпускала еще более убийственные замечания. Она высмеивала колонистов, женившихся на русских, и намекала на то, что местные женщины выходят за иностранцев по расчету. А еще, описывая местных жителей, она называла их то «простым, примитивным народом», то невежественными, ленивыми бюрократами, то просто уродами. Например, в бане, писала она, некуда деваться от «безобразных бабищ с увядшими грудями, отвислыми, бесформенными грудями, со складчатыми толстыми животами и шишковатыми ногами». Поэтому довольно часто посещение бани «нисколько не освежало»[350].
В своем дневнике Рут каждый год упоминала празднование Международного женского дня 8 марта: в 1923 году она рассказала о русских женщинах с флагами, а в 1924-м записала, что с работы ее отпустили на два часа раньше, однако добавила, что сама «ничего не празднует, потому что женские организации – нечто противное [ее] принципам». А вот в 1970-е годы – то есть в новую эру феминизма – Рут вспоминала об этом уже совершенно иначе. Так,
