Шрифт:
Закладка:
По мнению Рут Кеннелл, Дойлы с самого начала были скандалистами и не могли ужиться с другими колонистами. Миссис Дойл напала на Эми Шектер, учительницу, после того как та выгнала мальчишек Дойлов из класса за срыв урока. А Фрэнк Кеннелл подозревал Томаса Дойла в воровстве припасов со склада, которым заведовал. Обвинения со стороны Дойлов, пусть и ложные, бросали на колонию тень и ставили под сомнение ее будущее[324].
Жалобы Дойлов на советскую «свободную любовь», пусть и преувеличенные, говорили о возраставшем расколе внутри американского общества – расколе, который побуждал заметное количество людей искать свободу в других странах. На мысли об этом наводит опубликованный в журнале New Masses очерк Тома Баркера «Ад в Сибири», где описывалось обыкновение колонистов купаться в Томи нагишом:
По воскресеньям здесь толчея, как на Рокавее. В воде плещется куча народу – мамаши и папаши с детишками, углекопы и белые воротнички. И – вы не поверите – почти ни на ком не увидишь купальных костюмов.
…Очень много обнаженных купальщиков. Вот бы сюда наших американских стражей и блюстителей нравов!
Как бы тут разгулялись наши американские пуритане – да только, как назло, здесь их днем с огнем не сыщешь![325]
Рут дописала свою статью «Новая Пенсильвания» для Nation вскоре после того, как управление рудниками снова перешло в руки американцев, а недовольные уоббли уехали[326]. В статье прослеживалась мысль, что, хотя некоторые изменения и шли вразрез с идеалами, на которые опиралась колония, все эти перемены были необходимы для достижения индустриальных целей, имевших первостепенное значение для советской страны. По словам Рут, новая система с ее разделением рабочих на категории и разницей в оплате труда создает материальные стимулы, а значит, способствует повышению производительности. На одном руднике, уже находившемся под контролем американцев, за первые несколько месяцев производительность труда подскочила на 300 %, и многое говорило в пользу того, что предприятие «Кузбасс» должно достичь своей цели – посодействовать перестройке российской экономики, пусть даже без внедрения индустриальной демократии. Кроме того, рабочие отдавали 60 % своего заработка на питание, стирку, жилье, бани, больницу и другие услуги, которыми все пользовались сообща, а значит, по крайней мере «рудименты коммунистической жизни» сохранялись. Рут явно примирилась с новыми правилами и убеждала остальных последовать ее примеру:
Те, кто остается, и те, кто приезжает, должны принять эту программу – точно так же, как они должны принимать диктат коммунистической партии, – беспрекословно. Лишь на этом прочном основании практической действительности Россия сможет выстроить новый социальный порядок.
Вполне возможно, Рут дала весьма точную оценку реальным успехам колонии. К тому времени там имелись «две лесопильни, два театра, пять рудников, химический завод, три банных домика рядом с банями при рудниках, две механические мастерские, плотницкая мастерская, жестяная мастерская, пошивочная, обувная мастерская, пекарня и две электростанции». И по крайней мере в некоторых домах было электричество. Но в США возрастал скептицизм. В конце марта на первых полосах газеты New York World появилось несколько статей, основанных на рассказах двух вернувшихся колонистов из покинувшей «Кузбасс» первой группы разочаровавшихся. Были опубликованы и еще более сенсационные материалы, опиравшиеся на свидетельства Дойла, хотя в Nation и поместили письмо, подписанное Рут и несколькими другими колонистами, опровергавшими все обвинения Дойла. Сассман шутил потом, что его заманили в Россию лживыми обещаниями свободной любви и слухами о национализации женщин[327].
Саму же Рут нисколько не смутил появившийся в The New York Times критический отклик на ее «Новую Пенсильванию». В статье под названием «Земля обетованная» отмечалось, что колонисты покинули Пенсильванию и уехали строить новый Иерусалим, однако в итоге пытаются построить опять-таки Пенсильванию. Автор Times недвусмысленно относил это начинание к традиции безумных утопических прожектов и заключал:
Возможно, колония «Кузбасс» и представляет некоторый интерес для изучающих организацию промышленных предприятий, но кому она точно может предоставить полезные сведения – так это специалистам по религиозным психопатологиям.
Рут была втайне польщена, что ее статья привлекла столько внимания[328].
Рут уже несколько месяцев заведовала временной библиотекой в профсоюзном клубе, где работала по вечерам, но теперь она уговорила Рутгерса выделить место под библиотеку на верхнем этаже административного здания, где можно было бы одновременно заниматься секретарской работой и хранить все необходимые папки и документы. Это новое помещение она начала использовать и для сбора и хранения почты. Называя библиотеку «культурным центром Кемерова», Рут утверждала, что она оказывала «весьма оздоровляющее действие на моральный дух колонистов». И действительно, впоследствии другие бывшие колонисты вспоминали библиотеку очень теплыми словами[329].
К весне Рут чувствовала себя счастливее, чем когда-либо. Работа приносила ей удовлетворение, она видела, что ее труд ценят. Кроме того, развивался ее роман с Сэмом, что тоже радовало. Наконец, растаял снег, и появилась первая зелень, Томь ожила, по ней быстро неслись щербатые льдины. Однажды вечером, в начале мая, Рут и Сэм пошли погулять в лес за Каменным домом.
Мы как будто попали в какую-то русскую пьесу. Пели птицы, и пели русские девушки, разлегшиеся под деревьями. На земле – настоящий ковер из фиалок, и каждый день распускается новый цветок[330].
Чем больше Рут нравилась ее жизнь, тем больше отдалялась она от Фрэнка. К середине мая Фрэнк окончательно решил вернуться в США – без жены. Впрочем, он допускал, что еще приедет сюда, быть может, уже вместе с матерью и Джимми. Решение Фрэнка об отъезде меняло все. Отныне Рут, проводя время с Сэмом, ощущала новое волнующее нетерпение. Самые будничные события обретали теперь в глазах Рут дополнительное значение. Когда они с Сэмом гуляли по лесу, Рут открывала для себя цветы, которых никогда не видела раньше, а местные русские, «хлынувшие в леса», появлялись там будто специально: «Казалось, они нарочно нарядились для этой лесной сцены: как первобытный народ, живущий самой простой, естественной жизнью», – записывала она в дневнике. Два месяца она ждала, когда же наконец Фрэнк уедет, и время ожидания протекало мучительно. Когда день его отъезда приблизился, Рут написала матери: «Я думаю, нам обоим нужно отдохнуть друг от друга». По ее мнению, их отношения портила еще и теснота общего пространства: ведь они работали в одном здании, жили в одной маленькой комнате. Вместе с тем Рут признавала:
Пожалуй, это я больше устала от нашей совместной жизни. Фрэнк же – один из тех верных моногамных мужчин, которым ничуть не надоедает видеть своих драгоценных жен 365 дней в году, по 24 часа в сутки пятьдесят лет подряд[331].
Отъезд Фрэнка, пусть и отложенный из-за опоздания поезда на двенадцать часов, принес Рут колоссальное облегчение. Почти целый день, провожая мужа, она проторчала на вокзале, а потом вернулась к себе, в опустевшую тихую комнату. Стоя у окна и глядя на реку, она услышала, как входит Сэм.
Я обернулась – и ничуть не робея, не стыдясь, бросилась в его объятья. Вдруг из смежной комнаты отчетливо послышался резкий, скрипучий голос [миссис] Пирсон: «Теперь пусть и она убирается отсюда, да поживее!» Мы, почувствовав себя виноватыми, разжали объятья[332].
Но миссис Пирсон не могла разлучить их. Так в жизни Рут началась новая глава:
