Но братья ждали за деревьями.

– А вот и ты, – улыбнулся старший, Мсцислав. Он ничуть не изменился: всё такой же высокий, статный, совсем как мать.

– А ты…

Из-за цветущего облака яблони показался второй её брат, Владислав. Они были похожи, как близнецы, пусть и родились с разницей в несколько зим.

– Вы…

Они улыбались так легко и беззаботно, точно они расстались только вчера.

– Вы тут?

– А где нам ещё быть?

Вместе они пошли по саду навстречу солнцу, и лучи преломлялись сквозь ветви яблонь, разрезали сумрак, прогоняя все сомнения. Никогда прежде сад не цвёл так пышно, никогда ещё не казался настолько безмятежным.

Вдалеке из-за макушек яблонь на короткое мгновение выглянула башенка их дворца.

– А матушка с батюшкой? – спросила Велга.

Она торопилась за братьями изо всех сил, но всё равно не могла нагнать.

– Тут.

Они плыли по морю лепестков, а соловей заливался всё слаще. Он пел о любви, и доме, и о рассвете тоже, и о покое, и том, что больше не будет ни боли, ни горя, только покой, и весна, и этот вечноцветущий сад. Но отчего-то сердце щемило от его песни всё сильнее, и каждый шаг давался тяжелее.

– Велга, – улыбнулась матушка.

На ней было белое и голубое. Рядом стоял батюшка, держал её за руку, точно чтобы не потеряться.

– Вы… тоже здесь…

Велга улыбалась, только из глаз текли слёзы, и она никак не могла понять, почему плакала. А соловей пел, пел, словно в последний раз.

– Да, мы будем теперь здесь, – пообещала матушка.

– А я?

Из-за яблони пробился солнечный луч и ослепил её на мгновение. Велга закрылась рукой.

– Просыпайся, Велга.

* * *

– Вильха, вставай! – раздалось из-за двери.

В полумраке собственные руки показались странными – покрытыми царапинами и ожогами. Велга долго смотрела на них, не в силах вспомнить, что случилось.

За окном пел весенний ветер, и издалека слышно ещё было соловьиную трель.

Медленно, точно волна, набегающая на берег, в груди нарастало щемящее чувство. Оно разрасталось, набирало мощь, пока не накрыло с головой, и ноги сами собой прижались к груди, пытаясь задавить это чувство.

Тихо она заскулила, свернувшись на несвежих простынях. Под кроватью зашуршало, и выглянула морда с грустными карими глазами.

– Рыжая, – пискнула Велга, когда собака облизала её лицо.

Она закрылась руками, и Рыжая вдруг запрыгнула на постель, навалилась всем весом.

– Хватит, нельзя, ты грязная…

Но Рыжая не слушала её неуверенные всхлипы и ластилась, лизала лицо, руки, уши.

Но слёз уже было не остановить. Как не остановить и горькой, рвущей на куски боли в груди. И Велга цеплялась пальцами за простыни, волосы, собачью шерсть.

Скоро Велга стала красная, сморщенная, уродливая. Она зажимала себе рот, кусала наволочку и рыдала, рыдала, рыдала, а слёзы не кончались. Они жгли кожу, губы, глаза. Они были солёными, как далёкое северное море, они пахли смертью, роком, потерей…

Пустотой. Глубокой, чёрной, бездонной, как бескрайнее море на родине её предков. Оно поглощало целиком. Оно утягивало во тьму и смывало волна за волной всё, что было. Всё, что было ещё три ночи назад Велгой Буривой.

И она осталась лежать без движения на постели. Без чувств, без мыслей.

Рыжая лежала рядом и заглядывала в глаза, будто пыталась сказать: «Ну, не плачь, я у тебя есть, я».

Но у Велги никого больше не было. Она осталась одна. А ей стоило лежать там, в четвёртой могиле в кладбищенской роще. Ей бы стоило лежать под ольхой, прорастать травой и сплетаться в объятиях с корнями деревьев, что проливали кровавую смолу, когда их срубали. Ей бы стоило прижаться к матушке там, под землёй, обхватить её крепко-крепко за шею и никогда не отпускать. Она хотела, хотела лечь рядом с ними. Она должна была это сделать!

Мокрый собачий язык лизал нос, лоб, глаза. И Велга сдалась под напором, обвила Рыжую руками и прижалась к ней. Та, пыхтя, улеглась рядом, но долго не смогла оставаться спокойной и заёрзала, вырываясь, спрыгнула на пол, заскребла в дверь.

Пришлось встать, чтобы открыть ей. Велга понадеялась, что Рыжая не потеряется. Пойти с ней она не могла. Не в таком виде.

На столике подавальщица оставила деревянный гребешок, рушник и кувшин с водой. Кое-как получилось привести себя в порядок и заплести волосы в косу. Пальцы задержались на висках, там, где ещё два дня назад звенели височные кольца Буривоев. Мама всегда учила Велгу, что женщине нужны украшения, и чем дороже и больше, тем лучше. Не только потому, что это красиво. Золото, серебро и каменья всегда можно было продать. Женщины редко становились наследницами. Они зависели от мужей, братьев, отцов. И чем больше у женщины было ларцов с драгоценностями, тем больше денег она могла получить. Батюшка всегда дарил Велге украшения на именины. Братья привозили из поездок жемчуг и яхонты. Сваты приносили подарки, чтобы расположить к себе.

Но теперь она не стала надевать височные кольца и оставила их в мошне на поясе. Знаки Буривоев были для Велги. Она стала Вильхой.

Внизу ждали Белый и Вадзим. Оба были хмурые, синие, ощетинившиеся, точно ежи. Велга подумала, что она выглядела не лучше. Наверное, даже при большом желании в ней не узнали бы теперь дворянку Буривой.

– Покрой волосы, Вильха, – напомнил вместо приветствия Белый.

Она недовольно спрятала непослушную пышную гриву под серым шерстяным платком. Голова тут же стала чесаться, и Велга просунула палец, унимая зуд. Но стало только хуже.

– У тебя всё ещё зола вот тут, – показал пальцем Белый.

– На юге, в горах, есть такая традиция, – произнёс Вадзим, громко глотая кисель. – На следующий день после свадьбы мазать лицо невесты сажей. На удачу.

Руки и ноги были как деревянные. Велга двигалась точно в неё кол вбили. Непослушными пальцами она коснулась лица, потёрла щёку, пытаясь понять, где же осталась зола. Она же умывалась, и не раз…

– Наверное, от костра, – растерянно пробормотала она.

– Правее, – подсказал раздражённо Белый. – Ниже. Эх, давай… сюда…

Он поднялся, коснулся её щеки, опустился ниже, к шее. Велга стояла не шелохнувшись. Чужие мужчины редко её касались. Братья и отец оберегали единственную дочь Буривоев от лишнего внимания. У неё были ухажёры, воздыхатели и поклонники. Велга и сама влюблялась: то в лучшего друга старшего брата, то во взрослого купца, работавшего на отца.

Но никто не вёл себя с ней так непочтительно. Никто не обращался с Велгой Буривой как с простой девкой. Никто не прижимал