— За что ты меня ненавидишь? — Мой голос срывается в простуженный хрип.

— Зачем ты продолжаешь искать во мне свет? — неровный шёпот соскальзывает с губ Савицкого.

Мы задаём вопросы и сквозь темноту пожираем друг друга взглядом. Шумно дышим и не спешим с ответами. Свет луны нежно ласкает наши лица, играет, подталкивает к точке невозврата. А темнота… темнота прощает всё.

— Я ничего не помню. Мне было шесть! — Крепче цепляюсь за горячую ладонь Геры. Хочу быть ближе. Хочу, чтобы он услышал!

— У лжи нет возраста, Тая! — словами разрывает на части. — У боли — срока годности!

Я благодарна темноте: она усердно скрывает мои слёзы и убаюкивает гордость.

— Да что я такого сделала, Гера?! — Тянусь свободной рукой к отблескам лунного света на колючей щеке парня. Мне нужны ответы!

— Не ты. — Савицкий уворачивается от моего прикосновения и грубо выдёргивает руку. Хватается за голову и слепо смотрит в окно, а я — на его спину, сотрясающуюся от каждого вдоха — тяжёлого, невыносимого.

— Мы оба! — Он губами выпускает порцию пара на прохладное стекло и с грохотом бьёт кулаками по раме.

Я замираю, пытаясь осознать услышанное, но всё мимо: я ничего не понимаю!

— Себя ты тоже ненавидишь? — Переступаю через чёртов страх и снова лечу к обрыву, обхватывая Савицкого за плечи. Кончиками пальцев ощущаю сумасшедшее тепло его напряжённого тела. Своим беспорядочным дыханием упираюсь в мощную спину. И плевать на то, что Гере противны мои прикосновения! Я чувствую: они способны его спасти!

— Ещё больше, чем тебя! — признаётся Савицкий и с силой сжимает мои запястья.

Он не пытается причинить мне боль, нет! Он лишь ищет способ ослабить свою!

— Не прогоняй меня! — Еложу носом по пропитанной потом футболке. — Ненавидь! Презирай! Обвиняй! Только не гони!

— Зачем тебе это? — Савицкий мотает головой, но моих рук не выпускает.

— Я не знаю. — Отчаянно прижимаюсь к нему. — Но иначе уже не хочу! Без тебя не смогу.

— Сможешь! — хмыкает Гера и, наверно, улыбается. — Я просто изъян на повороте твоей судьбы, Тая. Ещё не поздно свернуть и разойтись по разным углам, понимаешь?

— Поздно, Гера! Слишком поздно! — безнадёжно улыбаюсь. Жаль, Савицкий не видит!

— Мы обречены, Тая!

Гера отпускает мои запястья, но даже не думает оборачиваться.

— Нет! — блею наивной овцой.

— Прокляты за свою слабость и ложь! — произносит Савицкий чуть резче.

— Нет! — в ответ повышаю голос.

Меня впервые трясёт куда сильнее, чем Геру, но я упорно продолжаю верить в чудо. До треска скручиваю в кулаках влажную ткань его футболки и сама не понимаю, о чём прошу.

— Мы справимся! Вместе! Пожалуйста!

— Уходи! — безжалостно выдыхает Савицкий.

С первыми лучами солнца плетусь по сонному дому Мещерякова в свою каморку. За спиной оставляю приоткрытую дверь в комнату Геры и тысячу вопросов без ответа. Не вовремя проснувшаяся гордость больно колет тупой иголкой в самое сердце. Теперь я знаю наверняка: любовь — это ещё и испытание, и, похоже, оно мне не по зубам. Ступени тают под ногами, предутренняя тишина окончательно сводит меня с ума. Я силюсь понять себя, собрать мысли воедино и наконец вспомнить, что сделала не так в тот зимний вечер. А потом врываюсь к себе и истерично смеюсь, давясь безудержными слезами: мне было шесть, чёрт побери! Всего шесть!

Как и прежде, моя боль остаётся никем не замеченной, а жизнь с приходом нового дня мчится по накатанной. Пока Гера отсыпается после бессонной ночи, я наспех завтракаю шоколадными хлопьями с молоком и под выдуманным предлогом уезжаю в школу на такси. Правда, на половине пути сворачиваю к реабилитационному центру и до самого вечера нежусь в родных объятиях папы. Рядом с ним я позволяю себе ненадолго забыться. С упоением слушаю его рассказы о местных порядках и задорных медсёстрах, о соседе Юре, который вопреки прогнозам врачей сумел встать на ноги, и боюсь спугнуть своими невесёлыми новостями отцовский настрой, а потому молчу. Не сетую на мать, не упоминаю Турчина с его наездами и даже о том, что прямо сейчас прогуливаю школу, стараюсь лишний раз не напоминать. Вместо этого без остатка впитываю в себя медовый баритон отца, по которому скучала всё это время, ловлю улыбку на тонких губах и искрящийся желанием жить взгляд. Вместе с папой хожу на процедуры, и пока он самозабвенно пытается сделать первые самостоятельные шаги, пью сладкий чай с баранкой и невольно вспоминаю, какой простой и беззаботной была моя жизнь до той проклятой аварии.

Ближе к вечеру, когда даже самые терпеливые медсёстры начинают с укором коситься в мою сторону, я снова вызываю такси и под тихий джаз, сочащийся из потрёпанных динамиков авто, возвращаюсь домой.

Не успеваю переступить порог гостиной, как тут же наталкиваюсь на разъярённый взгляд матери.

— Тася! — Она поджимает аккуратно накрашенные губки и то и дело переступает острыми шпильками по полу. — Ты где была, дочка?

— У папы, — равнодушно пожимаю плечами и хочу пройти мимо: как ни крути, мама давно потеряла право мной командовать.

— Звонили из школы! — немного нервно бросает она мне в спину. — Я от тебя такого не ожидала! Мало того, что сегодня ты просто не пришла на занятия, так вчера изуродовала лицо одноклассника…

— Тебя обманули! — не оборачиваясь, притормаживаю возле лестницы. — Я просто заступилась за Милу.

— Просто?! Да мальчик мог остаться без глаз, и это накануне экзаменов! И вот как прикажешь объяснить твою выходку директору школы?!

— А ты бери пример с отца. — Мои губы невольно растягиваются в ухмылке. — Скажи, что заниматься моим воспитанием было некому! Мать бросила, отец работает в две смены…

— Да что ты себе позволяешь?!

— И почему в этом доме все так не любят правду, мама? — Я всё же бросаю беглый взгляд в сторону матери, а потом под её возмущённые охи и ахи иду к себе.

Этот день вымотал меня без остатка. Всё, на что хватает сил — это почистить зубы и, натянув на голое тело безразмерную футболку, плюхнутся на кровать. Я снова пытаюсь не думать о Савицком. Мысли о нём гоню прочь поганой метлой, но они —