поверит мама? Но яркая картинка из прошлого медленно погружается в темноту, сменяясь невыносимым ощущением бесконечного падения, когда захватывает дух, а ужас проникает в каждую клеточку тела. Мне хочется закричать, заставить себя проснуться! Но всё, что я могу — это тихо повторять «лгунья» и продолжать лететь в никуда.

— Тая! — доносится сквозь темноту тихий, смутно знакомый голос.

— Тая!

Что-то тёплое касается моей щеки, ласковым жаром разливаясь по коже. Чувствую, что в своём падении я не одна.

— Тая!

Резко открываю глаза, но вокруг всё так же темно. Спросонья не сразу понимаю, где нахожусь, и не могу разглядеть виновника пробуждения.

— Я солгала, — с потоком воздуха шумно выдыхаю свои детские воспоминания.

Пытаюсь сесть, но тут же попадаю в капкан чужого тепла с терпким привкусом пачули. Сердце предчувствует неладное и начинает громыхать за рёбрами, оглушая своим стуком похлеще охранной сирены. И пока извилины в моей голове напряжённо соотносят факты, интуиция вопит в голос: это конец!

Кожу немыслимо покалывает от посторонних прикосновений, а образ парня перед глазами становится всё отчётливее, робкими контурами проступая сквозь темноту.

— Ты? — бормочу пересохшими губами и вся сжимаюсь от страха. — Как ты здесь оказался?

— Хм… — усмехается Гера и наклоняется ближе. Мочку уха обжигает его горячее дыхание, тогда как сама я почти не дышу. — Лучше скажи мне, Тая, — устало шепчет он, — какого дьявола ты забыла в моей постели?

Тихий голос Савицкого обманчиво спокоен, даже нежен, и это настораживает куда больше, чем его извечные приступы ненависти. Старательно игнорирую дрожь, парализующую тело, и честно признаюсь. Будь что будет!

— Я хотела вспомнить.

Гера снова смеётся, на сей раз приглушенно и немного грустно.

— Надо же, — произносит он, слегка отстранившись от меня. — А я, дурак, всё ищу способы забыть.

И снова к обволакивающей нас темноте присоединяется растерянное молчание. Гера отворачивается к окну. А я смотрю, как мягкий, едва уловимый свет далёких звёзд волшебным образом обрамляет силуэт парня, и не могу насмотреться. Бог наградил Савицкого идеальной внешностью и за что-то наказал переломанной судьбой.

Голова взрывается от количества моментально вспыхнувших в ней вопросов, но все мои размышления меркнут, стоит сознанию зацепиться за главное: Геру больше не трясёт! Совершенно! Мышцы его лица расслаблены, да и поза вполне адекватная. Что это? Очередной мой сон?

Вместо того чтобы ущипнуть себя и проснуться, я тянусь к Савицкому и, зажмурившись, касаюсь его расслабленной ладони — крепкой, тёплой, идеально сочетающейся по форме с моей.

Напряжение от невинного касания осязаемыми импульсами пробегает по телу Геры. Его волнение отзывается жгучим пощипыванием в кончиках моих пальцев. Но я не убираю руку — напротив, чуть крепче сжимаю каменную ладонь Савицкого и глупо улыбаюсь, понимая, что не сплю.

— Как это возможно? — произношу с придыханием, до конца не веря своим глазам.

— Темнота… — Голос Геры в отличие от него самого опасно подрагивает. — Оказывается, она всё-таки работает.

Уголки моих губ робко ползут вверх. Савицкий не видит, но я впервые улыбаюсь ему. Откровенно, не таясь, скольжу взглядом по его точёному профилю и понимаю, что уже не уйду. Не хочу. Не могу.

— Где ты был целую неделю? — Ещё немного, и я прожгу дыру в Гере своим жадным взглядом.

— Не важно, — мотает головой Савицкий и наконец оборачивается ко мне — правда, всего на мгновение, словно боится, что спасительная темнота развеется, как утренняя дымка.

— Мне важно! — Растворяюсь в тепле его ладони, губкой впитывая мгновения нашей невидимой близости.

— Пытался разобраться в себе.

— И как? Успешно?

Гера шумно выдыхает и, запрокинув голову, смотрит на потолок.

— Настырная Тая, — произносит он почти беззвучно, одними губами. — Ты не отстанешь, верно?

— Теперь — точно нет! — Слегка приподнимаюсь в кровати, чтобы наши с Герой лица были на одном уровне. — Расскажи мне! Прошу!

— Сколько себя помню, — немного поразмыслив, решается на откровение Савицкий, а я боюсь пошевелиться, дабы не спугнуть момент, — я всю свою сознательную жизнь борюсь с ветряными мельницами. Поначалу пытался прятаться на чердаке и ненавидел лето. Сидел в четырёх стенах и отсчитывал минуты до начала учебного года, чтобы только не видеть этот дом и чёртово озеро.

— И меня? — вставляю несмело.

— Тебя тоже, Тая! — отрезает равнодушно, не заботясь о моих чувствах. — От тебя и Ара я прятался в первую очередь. Но если Турчина на всё лето отправляли на отдых, то тебя, напротив, привозили сюда как моё личное проклятие.

— Я приезжала к маме, — зачем-то начинаю оправдываться.

— Знаю, — кивает Гера. — Всё лето на таблетках и чердаке… Я ненавидел возвращаться сюда из интерната на каникулы, но больше было некуда.

— Меня ты тоже ненавидел? — спрашиваю в лоб.

— Я и сейчас не испытываю к тебе тёплых чувств, Тая, — усмехаясь, бьёт словами под дых Савицкий.

— Столько всяких терапий, психологов, психиатров, клиник! — с горечью в голосе перечисляет он. — Порой я реально считал себя сумасшедшим. Неизлечимым психом. Отбросом этого жестокого мира.

— Когда я перестала приезжать, тебе стало легче?

— Намного! — вполне искренне заявляет Савицкий. — Но дело ведь было не только в тебе. Знаешь, Тая, легко спрятаться от дождя, от себя — невозможно. Пирс, этот дом, дурацкая музыка…

— Музыка? — без спроса врываюсь в его монолог, чувствуя, что упускаю что-то важное.

— Та песня из детства, помнишь?

— Нет! — как заведённая кручу головой.

— Из-за которой мы на матч в тот день не поехали, — пожимает плечами парень. — Ну да ладно…

— Ничего не ладно! — вспыхиваю спичкой и неосознанно тянусь ближе к Гере. — Почему я ничего не помню?

— Защитная реакция организма, наверно, — хмыкает Савицкий, запуская пятерню в свои короткие волосы. — У каждого из нас своя: я мучусь от панических атак, ты всё забыла, а Ар…

— Обозлился, — помогаю Гере закончить мысль.

— Можно и так сказать, но я его не виню.

— Вот и зря! Турчин — подонок! Негодяй! Мерзавец! Если бы ты только знал…

— Тс-с! — Савицкий прикладывает палец к моим губам, и я замолкаю, растворяясь в доселе незнакомых мне неземных ощущениях, волнами цунами безжалостно пробегающими от приоткрытого рта к эпицентру сладкой боли внизу живота.