Когда подлог обнаружился, не подозревавший обмана Вася заплакал. Он валялся в ногах у Воронюка и целовал ему руки, умоляя освободить его, но ничего не помогало. Конвойный был неумолим не по жестокости характера. Время было тревожное, порядки суровые. Конвойный жизнью отвечал за численность вверенных ему сопровождаемых, установленную перекличкой. Так Вася и попал в трудармию[129] [Пастернак: IV, 221].

Описания обстоятельств приобретения еды в дороге у Пастернака также совпадают с описанными Левинсоном, семейство которого надеялось найти еду на станциях:

Жена, бывалая путешественница, лишь за месяц до того возвращавшаяся по той же Северной дороге, опрометчиво утверждала, что все необходимое мы достанем на станциях у крестьян, выходящих к поезду. Опыт ее, однако, устарел. Советская организация голода успела упразднить и этот источник[130]. <…> Товарообмен на станциях совершался контрабандой под страхом набега милиции [Левинсон: 191, 193].

Получить еду можно было в обмен: «Однако за соль и табак (коих у меня не было) добывали молоко и „буханки“ ржаного хлеба» [Там же: 193]. Семье Живаго еще в Москве советуют взять с собой те же продукты, хотя и предупреждают об опасности их изъятия при обысках в вагонах: «Целесообразны соль и табак, как показала практика, при значительном, однако, риске» [Пастернак: IV, 211].

Но у Левинсонов имелись и два продовольственных «успеха»:

Однако и у нас бывали удачи; стрелочник, опознавший жену мою, уступил за шитое полотенце хлеба, огурцов и творога. В другой раз, когда мы, уйдя от сытых соседей, стоически шагали по перрону, раздался из сумрака радостный голос: «Здравствуйте, барыня!» То оказался профессиональный мешочник, которому жена в ту поездку «спасла сухари». Он уступил нам за 100 рублей мороженного зайца, бородач-матрос распластал его топором, одолжил нам походный котелок, немного соли <…> Словом, счастливый вечер [Левинсон: 193].

Эти эпизоды как будто соединены Пастернаком в одну сцену обмена Тоней полотенца на половину зайца:

Антонина Александровна производила обход торговок, перекинув через плечо полотенце с таким видом, точно шла на станционные задворки умыться снегом. Ее уже несколько раз окликнули из рядов:

— Эй, эй, городская, что просишь за ширинку?

Но Антонина Александровна, не останавливаясь, шла с мужем дальше.

В конце ряда стояла женщина в черном платке с пунцовыми разводами. Она заметила полотенце с вышивкой. Ее дерзкие глаза разгорелись. Она поглядела по бокам, удостоверилась, что опасность не грозит ниоткуда, быстро подошла вплотную к Антонине Александровне и, откинув попонку со своего товара, прошептала горячей скороговоркой:

— Эвона что. Небось такого не видала? Не соблазнишься? Ну, долго не думай — отымут. Отдай полотенце за полоток.

Антонина Александровна не разобрала последнего слова. Ей подумалось, что речь о каком-то платке. Она переспросила:

— Ты что, голубушка?

Полотком крестьянка назвала пол-зайца, разрубленного пополам и целиком зажаренного от головы до хвоста, которого она держала в руках. Она повторила:

— Отдай, говорю, полотенце за полоток. Ты что глядишь? Чай, не собачина. Муж у меня охотник. Заяц это, заяц.

Мена состоялась. Каждой стороне казалось, что она в великом барыше, а противная в таком же большом накладе. Антонине Александровне было стыдно так нечестно объегоривать бедную крестьянку. Та же, довольная сделкой, поспешила скорее прочь от греха и, кликнув расторговавшуюся соседку, зашагала вместе с нею домой по протоптанной в снегу, вдаль уводившей стежке [Пастернак: IV, 218].

Когда Левинсоны подъезжают к Перми, выясняется, что «мост через Каму взорван» [Левинсон: 194], так же, как семья Живаго узнает, приближаясь к месту назначения, что «Юрятин-город <…> не принимает. В городе пожары и мост взорван, нельзя проехать» [Пастернак: IV, 218].

Встреченный на подъезде к Юрятину Анфим Самдевятов, «официальный представитель губсовнархоза», напоминает одного из спутников Левинсона в поезде до Новониколаевска:

…мнимые большевики, на самом деле кооператоры. Тот, что в пенснэ, бывший городской голова одного из городов западной Сибири, журналист и редактор газеты; он социал-демократ меньшевик[131], при Колчаке был смещен и посажен в тюрьму; новониколаевское восстание вернуло ему свободу. В Омске был по вызову Сибревкома, предлагавшего ему ответственный пост [Левинсон: 201].

В Новониколаевске Левинсон слушает рассказы о еврейских погромах при белых. В «Докторе Живаго» о них рассказывает Юрию Андреевичу Лара.

Левинсон вспоминает, как в Екатеринбурге они пропускают почтовый до Челябинска, «но стоит под парами поезд члена Реввоенсовета Максимова», в котором им удается попасть в «отделение первого класса» и расположиться «на малиновом бархате» [Там же: 195]. Описание поезда, в котором Комаровский собирается проследовать на Дальний Восток, кажется почти дословной цитатой из Левинсона:

На путях в Юрятине стоит под парами служебный поезд Дальневосточного правительства. Вчера он прибыл из Москвы и завтра отправляется дальше. <…> Мы покатили бы со всем комфортом [Пастернак: IV, 445].

Возможно, у Левинсона Пастернак почерпнул и аббревиатуру «уточка» — управление транспортным ЧК, которую использует Стрельников [Там же: 251]. Ср.: «„утечека“ (железнодорожная чрезвычайка)» [Левинсон: 201].

Наконец, Левинсон описывает неподвижные поезда, растянувшиеся на десятки километров по Транссибирской магистрали, и объясняет их происхождение:

На всем протяжении от Чулыма до Николаевска, на 60 верст впереди нас, на 30 позади тянется почти непрерывная «лента» поездов. Они еще за неделю до бурана забивали оба пути, но вторую ленту уже успели «растаскать». <…> Вагоны замело до крыш. Поезда следуют друг за другом подчас на расстоянии всего пяти сажен. <…> вагоны без конца, тысячи вагонов и в них ни души. <…> Разительна неподвижность этих паровозов, моторов, вагонов, всей структурой своей выражающих движение! <…> Когда тонкая цепь защитников стала все быстрее оседать и поддаваться к Омску, «буржуи» с семьями и имуществом двинулись в путь, купив у машинистов согласие везти. Но на первой же станции их ждал новый ультиматум поездной команды: уплатить контрибуцию в 100 или 50 тысяч или выгружаться; этот шантаж повторялся непрерывно; лишь самые богатые или очень удачливые составы куда-либо продвинулись; остальные застряли в пути <…> что же сталось с этим городом на колесах? <…> Целые вагоны вымирали от тифа, от холода, от голода, особенно дети. Уйти было некуда, а нужды слишком много. То и дело вооруженные крестьяне, «партизаны» или просто хозяева производили налеты, грабили и убивали защищавшихся [Левинсон: 204].

Вдоль этих стоящих поездов идут «люди с черными от стужи и истощения лицами» [Там же].

У Пастернака возвращающийся из партизанского отряда