Доктор вставал с петухами, выходил на Купеческую и спускался по ней мимо иллюзиона «Гигант» к бывшей типографии Уральского казачьего войска, ныне переименованной в «Красного наборщика». На углу Городской, на двери Управления делами, его встречала дощечка «Бюро претензий». Он пересекал площадь наискось и выходил на Малую Буяновку. Миновав завод Стенгопа, он через задний двор больницы проходил в амбулаторию Военного госпиталя, место своей главной службы. <…>

Из амбулатории Юрий Андреевич раза три-четыре в декаду отправлялся в бывший дом Лигетти на Старой Миасской, на заседания помещавшегося там Юрятинского Облздрава.

Совсем в другом, отдаленном районе стоял дом, пожертвованный городу отцом Анфима, Ефимом Самдевятовым, в память покойной жены, которая умерла в родах, дав жизнь Анфиму. В доме помещался основанный Самдевятовым Институт гинекологии и акушерства. Теперь в нем были размещены ускоренные медико-хирургические курсы имени Розы Люксембург.

Юрий Андреевич читал на них общую патологию и несколько необязательных предметов [Пастернак: IV, 403].

Здесь вновь проявляется намеченная уже в 1917–1918 годах (о чем речь шла выше) советская практика идеологических переименований. Еще одно отмеченное здесь Пастернаком «обстоятельство» — переход с недельного измерения времени на «декады» (впервые об этом Живаго слышит от Тунцевой во время бритья)[135].

В приведенной цитате упомянута еще одна примета 1918–1921 годов — стремительное обесценивание денег. Перед отъездом из Москвы Тоне советовали взять с собой «деньги в керенках» [Там же: 251], то есть бумажные деньги Временного правительства. Первые советские деньги были напечатаны в конце 1918 — начале 1919 года на тех же клише, что и керенки. В 1919 году начали печатать деньги, внешне больше всего похожие на почтовые марки, — номиналом от 1 рубля и до нескольких тысяч:

Теперь в бывшее казначейство привезли целый маршрут бумажных денег, говорят, вагонов сорок, не меньше. Они отпечатаны большими листами двух цветов, синего и красного, как почтовые марки, и разбиты на мелкие графы. Синие по пяти миллионов клетка, красные достоинством в десять миллионов каждая. Линючие, плохая печать, краска расплывается.

— Я видел эти деньги. Их ввели перед самым нашим отъездом из Москвы [Там же: 394].

Здесь перед нами еще один из романных анахронизмов — в начале 1918 года Живаго не мог видеть эти деньги в Москве. Денежные (или расчетные) знаки, как они назывались в Советской России, появились в 1919 году: синие номиналом 5 тысяч рублей и красные номиналом 10 тысяч (во время Гражданской войны деньги стремительно обесценивались). Бумажные деньги, выпущенные в 1921 году, достоинством в 5 и 10 миллионов, внешне выглядели несколько иначе и назывались не «денежными знаками», а «обязательствами», которые подлежали к обмену на расчетные знаки до 1 января 1923 года.

Как и во всех частях романа, изменения времени подчеркнуто проявляются на бытовом уровне. Характеристика времени через быт содержится в стихотворении героя «Разлука», отчетливо соотнесенном именно с этими прозаическими главами: «В года мытарств, во времена немыслимого быта» [Там же: 535]. Живаго замечает[136], что дверь в квартиру Лары заперта «тяжелым висячим замком, продетым в кольца»:

Прежде такого варварства не допускали. Пользовались врезными дверными замками, хорошо запиравшимися, а если они портились, на то были слесаря, чтобы чинить их. Ничтожная эта мелочь по-своему говорила об общем, сильно подвинувшемся вперед ухудшении [Пастернак: IV, 376].

После победы над белыми Урал и Сибирь начинают использоваться для снабжения Москвы (ср. [Нарский: 184]), о чем Лара рассказывает Юрию:

Но ты видишь, что делается. Едва мы слились с Советской Россией, как нас поглотила ее разруха. Сибирью и Востоком затыкают ее дыры. Ведь ты ничего не знаешь. За твою болезнь в городе так много изменилось! Запасы с наших складов перевозят в центр, в Москву. Для нее это капля в море, эти грузы исчезают в ней, как в бездонной бочке, а мы остаемся без продовольствия. Почта не ходит, прекратилось пассажирское сообщение, гонят одни маршруты с хлебом. Опять в городе ропот, как перед восстанием Гайды[137], опять в ответ на проявления недовольства бушует чрезвычайка [Пастернак: IV, 393].

Угроза жизни и свободе героев, о которой говорят они сами и о которой их предупреждают другие, отчасти персонифицирована в лице членов Юрятинского революционного трибунала Антипова и Тиверзина — бывших каторжан, знакомых читателю романа по изображенным событиям 1905 года в части «Девочка из другого круга». Лара остро ощущает нависшую над ней угрозу:

Сюда в коллегию ревтрибунала перевели из Ходатского двух старых политкаторжан, из рабочих, некоего Тиверзина и Антипова.

Оба великолепно меня знают, а один даже просто отец мужа, свекор мой. Но собственно только с перевода их, совсем недавно, я стала дрожать за свою и Катенькину жизнь. От них всего можно ждать. Антипов недолюбливает меня. С них станется, что в один прекрасный день они меня и даже Пашу уничтожат во имя высшей революционной справедливости [Там же: 405].

В частях, посвященных изображению Урала после Гражданской войны, герои несколько раз формулируют общие представления об эпохе, времени, истории. Именно здесь Лара говорит, что война «виною всего, всех последовавших, доныне постигающих наше поколение несчастий» [Там же: 401]. Сима Тунцева перечисляет несомненные достоинства идеологии новой власти:

…в отношении забот о трудящихся, охраны матери, борьбы с властью наживы, наше революционное время — небывалое, незабвенное время с надолго, навсегда остающимися приобретениями [Там же: 410], —

и в то же время подчеркивает, что современная философия жизни и насаждаемое представление о счастье как будто пытаются «отбросить историю назад на тысячелетия» [Там же].

Живаго именно здесь наиболее подробно и спокойно продумывает свою идею о подобии истории и жизни общества жизни растительного царства (в каждый отдельный момент оно, вечно меняющееся, как будто стоит на месте). Стремительность весеннего изменения леса Живаго соотносит с революциями, которые, хотя и производятся «односторонними фанатиками, гениями самоограничения», но не нарушают толстовского представления о том, что

истории никто не делает, ее не видно, как нельзя увидать, как трава растет[138]. Войны, революции, цари, Робеспьеры это ее органические возбудители, ее бродильные дрожжи [Пастернак: IV, 451–452].

Подчеркивая, что «Толстой не довел своей мысли до конца, когда отрицал роль зачинателей за Наполеоном, правителями, полководцами. Он думал именно то же самое, но не договорил этого со всею ясностью» [Пастернак: IV, 451–452], Живаго упрекает