Разгневался Громовержец, разразился молнией, враз утихомирив несчастного лесного буяна. А из уха того бес вылетел – мохнатый, ровно шершень. Трещит, шипит, как дымная головешка, норовит улизнуть, схорониться под защиту нечестивого. Да не тут-то было. Метнул Илья стрелу-молонью – от беса только сажа посыпалась.

А что же Зосима? Поверженного отрока Илья Пророк взял на небо, как некогда самого Илью взял на небо Господь. «Будешь кобылиц моих пасти!» – заключил он, а приметив, как закручинился Зосима о матушке да батюшке, посулил замолвить слово перед Господом, коли отрок небесную службу исполнит.

Вот так Зосима стал конюхом самого Ильи-Громовержца. Службу нёс прилежно и усердно, показывая и терпение, и смекалку. Небесные кобылицы, случалось, зарезвятся, заплутают во вселенских лугах – никакой оклик не достанет, не то что погудка пастушеского рожка. Тогда Зосима обращался к пчёлам, своим верным покрученникам. Ведь это они, собравшись роем, подняли сбитую овчинную шапку и, водрузив её на голову поверженного отрока, вместе с ним очутились на небе. Поднимет Зосима краешек мохнатой папахи, скажет заветное слово «Окарай!», вот рой и вылетит из своего улика. Устремятся пчёлы в небесные дали, пулями полетят во все концы занебесья и где хочешь сыщут ретивых кобылиц. А уж тем особого приглашения не понадобится. Едва заслышат настойчивое жужжание, как сами стремглав и сломя голову понесутся к небесной конюшне.

Миновало семь лет. Илья Пророк, довольный службой конюха, как и обещано было, дал ему вольную. «Господь велит отпустить тебя на землю. Ступай себе с Богом да помни милость Его!»

Очутился Зосима снова в родном селе. Матушки и батюшки он не застал – они почили, не вынеся разлуки с любимым чадом. Погоревал-покручинился юноша на могилах родителей и, молясь за упокой их, обратил глаза к небу.

Господь дал ему жизнь, притом дважды. Как Его отблагодарить, чем ответить на такую милость? Тут раздался гром, хлынул светлый дождик, в лучах низкого солнца вспыхнула радуга, а в серёдке её восковой свечечкой засияла христова церковь. Это было знамение. Возвести храм – земную обитель Господа – вот что надлежит выполнить. Но где? В вечереющем небе замерцала Матка – Полярная звезда. Вот где!

С Онега-озера, родимой вотчины, отправился Зосима в полуночную сторону. Ноги привели его на край земли – берег Студёна моря. Там он встретил двух Божьих людей, Германа и Савватия, также призванных на христианское служение. Вытесали они чёлн, переправились с матёры на Соловецкий камень, оставленный Господом на серёдке морской хляби для Своего Замысла, и принялись обустраиваться. Для почина поставили поклонный крест, усердно помолясь, отрыли землянку, наплели мёреж для лова рыбицы… Пришла пора возводить обитель. И тут обнаружилось, что у христовых строителей нет единого замысла.

Савватий поминал Кирилло-Белозёрский монастырь, мол, вот достойный пример. Герману было любо, как на Выге всё обустроено. А Зосима молча поднимал глаза к небу.

Долго маялись христовые, усердно молясь, ища разрешения своим сомнениям. Наконец, сошлись, что остров – не матёра, а стало быть, и обитель здесь должна быть наособицу.

«На море, как на небе», – заключил Зосима и при этом зажмурился, словно воочию увидел занебесный свет. «Но какой?» – спросили его. «А вот какой», – сказал Зосима и поставил на камень-валун свою овчинную шапку. Из-под шапки потекли на белый свет его верные пчёлы. Они закружились в загадочном вихре, и тогда перед пустынниками предстала дивная картина. Тут высились башни, похожие на баранью шапку, их соединяли стены того же замеса, а за стенами сияли белые храмы, которые венчали золотые купола. И до того всё выглядело благолепно, искусно и могутно, что христовы покрученники прослезились.

Ещё совсем недавно они маялись, колебались, спорили, не уступая один другому. Однако теперь с Божьей помощью все сомнения улеглись. Обитель будет и будет такой, какой её представил брат Зосима. Ведь недаром же над его челом сияет медовый нимб.

Смирительная рубаха, или Свет озаряющий

Повесть

Пролог

В приёмном покое, стены которого были вымазаны грязно-голубой краской, находились фельдшер Ломанов, человек с узким измождённым лицом, и медбрат Гурий, здоровенный детина, который, вопросительно глядя на старшего, что-то комкал в руках. А напротив них сидел на скамейке человек, облачённый в серую долгополую хламиду, напоминавшую наматрасник, из боковых отверстий которого торчали белые руки.

Всё это доктор Выжлецов, совершающий обход, увидел разом. Но внимание остановил на незнакомце. Тот при появлении доктора поднял голову. Не откинулся на спинку скамейки, а именно поднял голову. И доктор догадался, что откинуться ему мешает горб, который топорщится за спиной, как заплечный ранец.

– Прикажете надеть? – медбрат-амбал уже обращался к доктору, развернув смирительную рубаху, рукава которой касались пола. В больничке буйных не было, и медбрат изнывал от безделья, не находя, куда приложить своё неукротимое здоровье.

Доктор искоса посмотрел на него и нахмурил брови:

– А почему его к нам? Кто доставил? Он что?.. – доктор свёл кулаки.

– Никак нет, – поспешно ответил фельдшер, в прошлом армейский ветеринар. – Наряд доставил. – Сказали, что рыдал.

– Как рыдал? – недоуменно переспросил доктор, поправляя очки.

– Горько и отчаянно, – почти как трагик Мочалов, взмахнул руками фельдшер.

Доктор изумлённо посмотрел на фельдшера:

– А что, рыдать нынче запрещено? – спросил он, понижая голос, и тут же взвился: – А может, у него беда. Горе какое…

Он снова перевёл взгляд на незнакомца. Лицо чистое, спокойное, но под глазами тени, а в уголках губ залегла безысходная печаль.

Фельдшер на восклицание доктора пожал плечами, отчего лицо его стало ещё уже.

– А чего он требует? – спросил доктор. – О чём просит? – смягчил тон.

– Чернил и бумаги, – отозвался фельдшер.

– И что? Почему не даёте, коли уже поставили на довольствие? – кивнул доктор на журнал, лежащий на столе, где была свежая запись.

– Так ведь… – косясь на пациента, тихо произнёс фельдшер, – а вдруг… выпьет. – Лицо его перекосилось, словно он сам хватил из чернильного пузырька. – А пером глаза себе выколет…

Доктор уже внимательно пригляделся к фельдшеру.

– С кем поведёшься… – пробурчал он и уже громче добавил: – Дайте, что требует, что просит, – и уже выходя из приёмного покоя, добавил: – Да поместите его в башенку. Там одиноко и больше свету…

Упомянутую башенку повелел надстроить предыдущий врач – бывший флотский лекарь, где он устроил себе кабинет. Но доктор Выжлецов, выпускник Московского университета, не пожелал возвышаться даже таким образом и занял помещение, где всегда располагались