в отличие от суннитских улама в Османской империи. Кроме того, ряд ведущих духовных лиц жили за границей, в священных городах османского Ирака, откуда они были неподконтрольны каджарскому правлению. Их озабоченность легитимностью правителя, однако, не мешала им проповедовать послушание как защиту от беспорядков.

Хотя улама никогда не были монолитной группой, их сплоченность начала резко ослабевать в XIX веке с возрождением мистических и спекулятивных элементов, которые к концу столетия становились все более светскими. Среди диссидентских сект бабизм представлял собой наиболее радикальное течение. В 1844 году молодой купец провозгласил себя бабом, то есть "вратами" к Сокровенному Имаму, что было равносильно претензии на роль махда. Он основал движение, направленное против шиитской иерархии и государства с целью установления теократии в традициях шиитского мессианизма. Он предстал перед судом в Тебризе, где председательствовал молодой шах Насир аль-Дин (1848-1896), и был признан виновным в ереси. Позже Насирал-Дин напомнил одному из ведущих шиитских священнослужителей о зависимости религиозной власти от власти государства: "Знаете ли вы, что если бы, не дай Бог, не было правительства, те же самые бабисты отрубили бы вам головы". После смерти Баба его движение раскололось: одна ветвь основала синкретическую религию бахаи, которая стремилась к универсализму, но была политически нейтральной, и азалитов, чья тайная оппозиция государству маскировалась практикой такия. Их оппозиция правящей власти питалась предпочтениями Насир ад-Дина, благочестивого мусульманина, которого все больше привлекали западные модели имперского правления. Когда в 1891 году он предоставил беспрецедентную монополию на продажу табака иностранному (британскому) подданному, улама издал фетву, запрещающую курение. Столкнувшись с массовыми демонстрациями и полным бойкотом табака, шах был вынужден отозвать концессию. К началу XX века напряжение между светской властью шаха и диссидентами возросло настолько, что значительная часть уламы приняла участие в Конституционной революции 1907 года. Таким образом, в Иране, как и в Османской империи, внутренние границы политической теологии, как и внешние географо-географические границы, оспаривались и смещались. Тем не менее они оставались важным измерением имперского правления.

В конце XIX века Насир аль-Дин предпринял запоздалую попытку преодолеть разрыв между своей неподвижной, квазибожественной, имперской персоной и народом Ирана. Подобно правителям Габсбургской монархии, России и ранней империи Цин, он стремился олицетворять имперскую идею, демонстрируя свою персону в частых поездках по стране. В лучшем случае ему удавалось стимулировать общественный интерес к пограничным провинциям как к неотъемлемой части королевства.

Чтобы преодолеть сипарные тенденции в иранском обществе, династия Каджаров стремилась создать новую царскую аристократию. Парадоксальный эффект заключался в дальнейшем ослаблении способности шаха реформировать армию и бюрократию и в то же время в превращении рода Каджаров "из рассеянной олигархии с шаткой лояльностью в тесно связанную родовую общину". Благодаря многочисленным бракам, призванным расширить королевскую семью, Фатх Али Шах (1797-1834) привел в свой королевский гарем почти тысячу жен разного племенного и социального происхождения и обзавелся шестьюдесятью сыновьями и сорока дочерьми; в равной степени пролитические, они произвели тысячи потомков к моменту его смерти в 1834 году. На более трезвой ноте Фатх Али также покровительствовал литературному возрождению, которое прославило традиционные ценности персидской монархии. Воспитанный в соответствии с древнеперсидской моделью поведения на пирах и охоте, его правнук и будущий шах Насир аль-Дин подражал и даже превзошел эти чувственные и симболические подвиги. Пышная и показная демонстрация и ритуалы, большой гарем и покровительство поэтов способствовали формированию образа шаха среди его слуг, но поразила европейцев как признак развращенного и чувственного "восточника".

 

 

Империя Цин

Китайский случай был исключительным по нескольким параметрам. Во-первых, концепция правления была полностью автохтонной и удивительно единообразной на протяжении очень длительных периодов времени. Во-вторых, идеология строительства империи была общей как для коренных, так и для завоевательных династий. Разница между ними заключалась в том, что завоевательные династии - Юань (монгольская) и Цин (маньчжурская) - стремились использовать Китай как огромный ресурс для расширения своей власти над степью Внутренней Азии, откуда они родом. Долговечность китайской империи во многом объяснялась сочетанием высокого уровня культурного единообразия, усиленного мощным интегративным меха-низмом, а также гибкостью реакции и терпимостью к чужим традициям. Целостная космология, уходящая корнями в традицию божественности императора, была связана с высокоразвитой морально-этической системой (конфуцианство), воплощенной в ритуальных кодексах, которые определяли функции бюрократии и обязанности императора. Когда маньчжурские императоры приобрели империю во Внутренней Азии в XVIII веке, они стремились интегрировать некитайские религиозные легитимации своей власти. Для монголов и тибетцев император был "живым воплощением богов" в виде реинкарнации буддийского бодхисаттвы мудрости.

Император был верховным законодателем, судьей и исполнителем. Теоретически его власть была абсолютной, но ограничивалась по-разному, как и власть русского царя, османского султана, иранского шаха или габсбургского монарха. Власть императора можно было оспорить, хотя для этого требовался смелый человек, по вопросам этики, определяемой учеными, опиравшимися на свою интерпретацию прошлого. Накопленные прецеденты, вытекающие из деяний предыдущих правителей, обладали огромной моральной силой. Император мог провозглашать "новые начала", но по большей части они не меняли "древние" институты, такие как система экзаменов или следование предписанным ритуалам.

Свидетельства политической важности ритуала в изобилии встречаются в китайской истории и свидетельствуют о неотъемлемой проблеме примирения конъюнктурных этических норм.

В знаменитом "споре обрядов" 1524 года император Шицзун стремился посмертно возвести своих родителей в императорский ранг в знак благочестия, одной из высших добродетелей конфуцианской этики. Но этот поступок противоречил историческим прецедентам и ритуальной корректности, проистекающим из одного и того же источника. Противоречие между семейными и государственными ценностями привело к столкновению между императором и большинством ученых-философов. Он был разрешен путем того, что император сместил с трона ученых, единственным выходом для которых было подчиниться или пострадать за приверженность своим этическим идеалам.

Китайский император не был публичной фигурой, он больше походил на иранского шаха или османского султана, чем на династию Романовых или Габсбургов. Первые императоры были заметными исключениями. Обладая военными навыками, император Канси фактически выходил на поле боя со своими войсками, как и первый император династии Мин Чжу Юаньчжан. Он также возродил традицию императорского тура как средство восстановления императорского пространства в качестве мобильного центра. Туры были сильно стилизованы и предоставляли мало возможностей для реального контакта с населением. Тем не менее, организация великолепных туров по югу и более коротких визитов в другие регионы стимулировала строительство временных дворцов и оставила после себя видимый символ императорской власти. В Пекине, настоящем центре, строительство садовых комплексов было призвано подчеркнуть культурное разнообразие империи. Архитектура опиралась на южные жилые модели, дворцы-кумирни Внутренней Азии и тибетские культовые сооружения. Возможно, эти сооружения не были видны широким слоям