— Снова мучить меня собираешься?

И в глазах — тень от воспоминаний.

— Я не хотел. Никогда не мучил... Так вышло...

— Знаю. Но мучил, и мне не легче.

Села, слегка откинувшись спиной к столу, сжала губы.

— Пойду, — сказал Алексей.

Зина выпрямилась, посмотрела ему в глаза:

— Нет, не уходи. Посиди немножко.

Выдвинула вторую табуретку из-под стола.

Алексей неудобно присел и про себя отметил, что совсем спокоен, будто до горла налит прозрачным стеклом — все отвердело внутри, не шелохнется, все существует в той форме, в какой застыло тогда, раньше, когда уехал... Мысленно он заглядывал в этот, теперь уже холодноватый кусок стекла и увидел прошлое: себя и ее, умалившихся, далеких... И никакого чувства не вызывали эти воспоминания — все застеклело, сковалось, как от мороза.

Она опять откинулась к столу, прислонилась спиной к острому краю и смотрела на темные бревна стены.

— Почему ты такой?.. Нам было хорошо вместе, а ты ушел... Тебе тоже было хорошо? Было?

Алексей не двинулся, не изменил неудобной позы и долго не мог ответить. Он смотрел на Зину, и все казалось ему, что она далеко — как в перевернутом бинокле. И вообще ее не должно быть и появление ее случайно, ненужно и потому неправдоподобно...

— Наверное... — голос плохо слушался его, горло тоже застыло, и говорить не хотелось.

Зина повернулась, усмешка тронула губы.

— «Наверное»? Ты что же, сам себе не веришь?

Стиснула рукой угол табуретки — побелели суставы.

— Я же видела, чувствовала, что ты радовался мне... А потом я тебе надоела — вот и все. И ты уехал, сбежал.

— Нет, не надоела... — Алексей мучительно опустил глаза и почти совсем их прикрыл. — Не надоела... Я тебе скажу... Я тогда не решался сказать, а сейчас скажу... Я вот что скажу: я тебя не любил. Вот: не любил. И поэтому я ушел. Не надоела... «Надоела», значит, любил и разлюбил. А я совсем никогда не любил...

Она съежилась, сжалась, не замечая, как режет спину край стола, наклонила голову к самой груди.

— ...Было хорошо, это верно. Я тебя потом вспоминал и хотел с тобой побыть еще... Но следом за тобой не поехал бы — вот что. Искать тебя не стал бы, гнаться не захотел бы... Столько не виделись, а я ни разу не спросил о тебе и адрес не узнавал...

Он говорил, не поднимая глаз, скованный тем застывшим стеклом, заполнявшим грудь, и удивлялся, что еще может говорить.

— ...Не легче от этого... Я понимаю: вместе нам, может, было бы не плохо жить. Но без любви как же? Зачем связывать себя, если не любишь? Нельзя. Неверно так делать — жить вместе, не любя. Я пожилой уже, знаю, что пора заводить семью. И хочу семейную жизнь начать, чтоб все по-настоящему. А по-настоящему — когда любовь... Главное тут любовь. У меня ничего нет: ни дома, ни угла, ни родных, ничего. Была бы любовь, все было бы... Ты хорошая и нравишься мне, но вместе нам жить — это как брак по расчету. Плохо это. Когда любишь, расчетов нет, все открыто, ясно. А по расчету не проживешь. Я знаю. Будет видимость одна, а жизни не будет...

Зина вздохнула, повернулась к нему, покусывая губы. Потом отрывисто встала.

— Каким ты стал скучным, Леша. Все это придуманное, что ты говорить. Меня не обманешь. Я знаю: любил ты меня, а сейчас напридумывал чего-то невообразимого. Но я не стану тебя переубеждать и звать не стану. Живи, как хочешь, рассуждай, сколько влезет.

Она отвернулась к окну. По стеклу плясали комары. Кочерыжки пней, тощая тайга, далекий склон горы в белых полосах снега... Взгляд уходил вдаль, в простор бесприветный и вглубь, в прошлое... И Зина вдруг улыбнулась и сказала:

— Скоро дома поставим на правом берегу. Хорошие дома... Получили бы комнату, потом квартиру...

Посмотрела на Алексея. Такое посветлевшее у нее лицо...

И ему вспомнились палатки, бараки, общежития, где прожил эти годы. И протяжно, тоскливо, несбыточно захотелось своего дома... Чтоб расставить книги... Чтоб, придя с работы, сесть за удобный стол... И чтоб никто не мешал читать... Ему представились длинные полки из сосновых досок по стене, раскладушка под ними — чтоб лежа доставать книги рукой... Сосновый стол и всесуточный полярный день в окне, когда можно читать целую ночь — от смены до смены...

И кто-то еще был в этой воображаемой комнате... Была женщина... Алексей не видел ее, но чувствовал, что она там. Не Зина, другая... А может быть, Зина?

Он глядел на Зину, на лицо ее, еще не утратившее мечтательности, и не видел ее, так увлекся мгновенно возникшей картиной. И тут вспомнил, что это она его навела на такую мысль. И подумал: невидимая женщина в его комнате может быть Зиной. И не знал, как отнестись к этой мысли...

— Ты еще собираешься поступать в институт?

Он кивнул.

— Подавал бы в заочный... В политехнический, например. Ездил бы на сессии... И здесь бы — условия для занятий...

Зина тоже размечталась, пропала ее жесткость, и усмешка не появлялась на губах.

Алексей прошелся между столами и каким-то одеревеневшим голосом с упорством стал продолжать свою мысль:

— Вот и получится: по расчету... Что ты мне предлагаешь?.. Я тебе о чувстве говорю, а ты о квартире.

Зина развела руками.

— Господи, какой дурак!

И опять эта ее усмешка. Села к столу, достала синьку из-под пачки чертежей, принялась рассматривать, не обращая внимания на Алексея.

Он стоял в другом конце комнаты и сказал оттуда:

— Как хочешь меня называй. Мне обидно, но я не обижусь.

Это он одними губами сказал. А внутри упорно жила, но хотела уходить та смутная картина комнаты с невидимой женщиной, составлявшей, как сейчас уже Алексей понимал, всю долгожданную домовитость, весь уют. И полки с книгами, которые по его мысли были главным, отступили в тень, и окно с неиссякаемым светом полярного лета замутилось, и стол, сбитый из струганых