этого, и сам перед собой в чем-то нечист вроде. И ее как будто обманываю. Измучился вконец. Потом и вовсе у меня все пропало, ничего не осталось в сердце. Хорошая она, любящая, а я пустой, сгоревший... Да и книжку тогда прочитал о происхождении семьи. Чего ж, думаю, у нас получится — один расчет и выйдет... Хоть и не такие мы люди, чтоб считать деньги, а все равно без любви что ж — только расчет... И испугался я. Очень этого испугался. Представляешь — уволился быстро и, не прощаясь, уехал. Так лучше — не мучить ни ее, ни себя. Резать, так резать все сразу.

Освободился, и стало легче — ни перед кем не виноват, никому не должен... И тут уж по-настоящему занялся книгами. Так меня чтение закрутило, такое началось — сам удивлялся. Чуть куда попаду, первым делом — шарить по библиотекам, по магазинам, людей выискивать, кто занимается книгами. Да какие в наших местах книги! Вырвался в отпуск и первый раз полетел не на курорт — в Москву. Там раздолье! Не поверишь — накупил чемодан книг! Снял клетушку на даче и читал весь отпуск. Сейчас у меня три чемодана книг. Два в Красноярске остались у друга (его отец, капитан, сюда меня подбросил на рефрижераторе), а один вожу с собой. Тут и для подготовки в институт учебники, и для души — философские. Я тебе покажу, как приедем на место, и почитать дам.

Петр улыбнулся со вздохом:

— Это потом. Пока нет времени читать — работы по макушку, — зажег погасшую папироску. И захотелось тоже сказать о себе. Подумалось: не скоро случится еще такой миг, когда раскрывается душа и есть кому послушать. Но слова не приходили. Да и нужны ли они... Хорошо ведь просто помолчать, побыть рядом с откровенным человеком.

5

Так стояли они на носу теплоходика, разговаривали и смотрели на реку. А река крутила крутыми петлями, и не видно совсем ее дали — словно плывут по озеру со всех сторон берега.

Потом спустились в салон, заглянули в буфет, откуда, перекрывая шум, доносился знакомый голос:

— ...Лося? Я лося, ребята, знаю лучше кого. Двух лосей сам положил. Как было дело? Ездил я с папашей к дяде на праздник. Железная лодка у нас ба-а-альшая Папашина лодка. Мотор болиндер. Обратно вертаемся, папаша, значит, сильно выпимши, спит на носу. А дело к вечеру, темнеет. Я гляжу: от того берега кака-то коряжина плывет. Ну плывет — и плыви. Еще глянул: плывет. Ну плыви. А она на две разделилась... Я так и обмер — это ж лоси! Рядышком переплывают. Я заворачиваю к ним. Папашу толкаю: лоси, мол. Но он спит крепко, не слышит. Я к лосям, одного от другого оттер лодкой и кружу вокруг. А сам без папаши ничего не сделаю с ним — надо править, и мотор забарахлил. Разбудил папашу, он спросонок не поймет ничего. Но после понял. У нас в лодке здорова палка была. Папаша лося кэ‑эк по башке хватит! А лосю хоть бы хны. Плывет и плывет. Я — вокруг, он к берегу. И ушел от нас, стал вылазить — передними ногами уже стоит на берегу. А там обрыв, и задние ноги у него в воде... Тут я лодку пр-р-р-рямо на берег направил. Папаша подумал — я остановлюсь, а я жму на берег во всю железку! Лодка тяжелая — я лосю задние ноги-то и придавил. Он и опустился враз — не может вылезти из-под лодки. И взять его нельзя — живой. У папаши складень был, нож. Я подобрался к шее: чик, чик... Да куда! Шкура крепкая — даже не прорезал. Он головой мотнул — я упал, складень — в воду. Так и потеряли тогда складень... Жаль, хороший был.

Дык што ж с лосем делать? Я ему на шею — петлю из стального тросика, чтоб не ушел. И еще багор у нас был. Мы про него сначала позабыли, а тут я вспомнил. Взял багор и в затылок ему острием! Он врр‑раз свалился. Во как! Тут его скорей в лодку, чтоб никто случайно не увидел. А у нашего болиндера шум, как у рыбнадзора, — у тех тоже болиндер — мы всех рыбаков распугиваем, так что нас редко кто видит.

Дык вот: лося мы повезли к себе на баржу (на лесосплаве с папашей работали и жили на барже). Кое-как завалили его на борт — здор-р-р-ровый лосище! Одни бы не завалили, высоко больно. Нам еще три мужика помогали.

Первым делом, значит, снимаем шкуру. Кишки, требуху, всяку слизь — в нее и камней, камней поболе, проволокой шкуру замотали и — в реку, чтоб никаких следов. Так, значит. Мясо меж собой разделили. Помногу досталось! Во мяса было! Обожрались мяса тогда, понос прохватил, сколько сожрали!

Парень самодовольно хлюпнул носом.

— ...А второго лося я по насту загнал с собакой на лыжах. Наст острый. Лось от меня бегом да бегом. Все ноги об наст порвал до кости: снег в крови был следом. И упал он напоследок, выбился из сил. Я тут кэ-э-эк жжаканом резанул! И конец ему. А далеко от дома. Я токо и смог один окорок взять. Остальное волкам оставил...

Парень обернулся, увидел Петра и перестал рассказывать. Скривился, будто съел горсть облепихи. И как бы извиняясь, и словно ни в чем не бывало пригласил:

— Начальник, иди выпей стакан с рабочим классом.

Петр подошел. Постоял молча, потом, не отрывая глаз от смутившегося парня, тихо и недобро проговорил:

— Слушать тебя противно, не то что пить... Чем бахвалишься-то? За такие художества знаешь что делают?

— Да чего ты, начальник...

— Знаешь, что?

— Не знаю...

— Снимают портки и без порток прогоняют в тайгу.

В буфете загоготали, табачный туман встал колом.

— Ладно, ладно, чего ты, — примирительно забормотал парень. — Я так говорю — время провести...

Петр отвернулся, едва не плюнул в сердцах. Не мог слушать изуверских этих россказней. Ушел на палубу, забыв об Алексее...

6

Плоские берега поднялись, обнажились косые пласты серого камня, и подступила сверху ободранная полярными ветрами тайга. Сплошь лиственница, лишь кое-где березка. Шестьдесят километров за кормой, а на берегу не мелькнуло ни