Проснулась от жары, чувствуя, что впервые за многие недели отогрелась. Открыв глаза, поморгала привыкая к темноте. Луна всё так же ярко светила в окно, на полу плясали оранжевые отблески от печи, неужели я забыла закрыть заслонку? Выпутавшись из одеял, спустилась проверить. Так и есть, печь была приоткрыта и внутри ещё багровели горячие угли. Раз уж встала, сунула в печь котелок с рыбной похлёбкой, развесила сушиться варежки и поставила валенки поближе к печке, пусть тоже просохнут. Встряхнула тулуп и замерла.

За окном занималось алое зарево.

Пожар!

Впрыгнув в валенки, на бегу засовывая руки в рукава тулупа, забыв о варежках и шапке, выскочила на крыльцо и завертела головой соображая куда бежать то, и тут раздался колокольный набат на сторожевой башне.

Я рванула к калитке, выбежала на улицу и понеслась к дому тётки, не сомневалась, что горят они. Так и оказалось. Народ толпился на другой стороне улицы, дураков ломиться в горящий дом и хоть что-то там спасать не было. Деревянные дома, особенно зимой, вспыхивают как лучина и занимаются огнём за считанные минуты.

Огонь ревел, гудел и метался внутри дома, гигантскими языками пламени вырываясь наружу сквозь лопнувшие стеклянные окна. Зарево освещало черноту неба, заборы и крыши соседних домов. Там кипела работа, мужики заливали водой деревянные столбы заборов и крыши примыкающих сараев, чтобы сберечь от летящих во все стороны огненных искр. Из хлевов слышалось мычание и блеяние перепуганной скотины, потеряют ещё и их, вся деревня вымрет. Собаки, спущенные с цепей носились вокруг пожара истошно лая на огонь. Народ прибывал, толпился, обсуждая несчастье и ждал старосту.

Я завертела головой, пытаясь в этой суматохе найти своих.

Протолкавшись сквозь толпу односельчан нашла тётю и повисла у плачущей женщины на шее.

— Не плачьте, это всего лишь дом. — Зашептала ей на ухо, чувствуя как у самой по замёршим щекам катятся горячие слёзы.

— Ох Милеша. — Тётка стояла босая на снегу в одной ночной рубахе. Рядом в носках, тоже в ночной рубашке и платке на худеньких ссохшихся плечах, прижимая к себе перепуганных мальчишек стояла бабушка Галаша, мама дядьки Казима.

— Это я всё дура виновата, не плотно закрыла заслонку, вот искры и попали на пол.

Я вспомнила свою печь, которую тоже не закрыла и горячо поблагодарила богов, что мой дом уцелел и не случилось два пожара. Я сильнее стиснула бедную женщину, а потом принялась обнимать бабушку и братиков. Мальчонки вцепились в меня как потерявшиеся котята.

— Милеша, Милеша, — лепетали они, а я попеременно то гладила их по вихрастым белобрысым макушкам то крепко притискивала к себе, пытаясь спрятать обоих под тулуп, чтобы не мёрзли.

— Всё будет хорошо, всё будет хорошо, — твердила как заклинание, вертя головой, ища дядьку Казима и чувствуя, как страх льдом сковывает внутренности. Только бы не сгорел, слёз тёти Маруши я не вынесу. — А где дядя Казим?

Тётка завыла, выдирая себе волосы. Я заледенела от ужаса с силой вцепившись в братишек.

— Да не реви ты, детей пугаешь, — проскрипела бабушка. — Вон он с твоей коровой. Я же говорила что хлев не сгорит. Далеко он от дома.

Мы вместе с маминой сестрой разом повернулись к пожару. Мужики, распахнув ворота, вчетвером тащили на улицу, прочь от огня, насмерть перепуганную тощую корову и телёнка.

— А ну пошла скотина безмозглая. — Орал дядька Казим, ковыляя на костяной ноге. Он тоже был в одних портках и развевающейся белой рубахе.

Увидев его живого и невредимого, почувствовала как ноги стали ватными. Тётя Маруша всхлипнула, бросилась к мужу и повиснув у него на шее разрыдалась ещё пуще. И в этот момент раздался жуткий трек. Дом разом накренился, пламя из щелей взметнулась ввысь, унося в небо столб искр и с жутким грохотом сначала крыша, а потом и бревенчатые стены начали заваливаться внутрь, оставляя на пожарище объятую пламенем почерневшую от сажи печь с трубой. Народ ахнул и отступил подальше, чтобы их не обсыпало искрами.

Я как очнулась, скинула тулуп, накинула его на старшего Сашку, младшего Антошку подхватила на руки.

— Нечего тут стоять, не лето. Бабушка, пойдёмте домой, у меня уха есть и печка ещё тёплая.

Сельчане расступились, пропуская нас. Дядька Казим тащил в нашу сторону повисшую на его руке жену, и переставшую сопротивляться корову. За ними семенил дрожащий от холода тонконогий телёнок.

— Мама! — Выдохнул мужчина с огромным облегчением, увидев мать живой и невредимой.

— Тут я, что со мной сделается, — проскрипела старушка.

А я поняла что у богов если и есть чувство юмора то очень извращённое. Давеча тётка звала к себе жить, а теперь вон как всё обернулось.

— Ну хоть все живы. — Это всё что нашлась сказать, и крепко держа братика на руках, развернулась и зашагала к дому.

Так мы и зажили. Переночевали в горнице, потому как здесь было теплей всего. Только корову с телёнком пристроили в хлеву, не тащить же их за собою в дом. А утром у нас побывала вся деревня, каждый нёс всё чем мог поделиться. Выражали сочувствие. Радовались, что нам есть где пережить зиму. И предлагали по весне отстроить новый дом.

Через три дня, когда пожарище окончательно остыло, сходили отыскали всё что уцелело. В основном металлические части тяпок, печных ухватов и прочей утвари. Что покорёжилось от жара снесли кузнецу, в обмен получив пару сковородок. Перетащили сено из их хлева и уцелевшие дрова в новый дом и на том забыли о страшной ночи.

Я из горницы опять перебралась в свою комнату, только вынесла в сарай кроватку сестрёнки, а её вещи снесла на чердак. Мальчишки заняли комнату моих братьев. Бабушке досталась комната на первом этаже поближе к основной печке, где раньше хранили шерсть и стояли прялки, а тётя Маруша и дядька Казим, проявив уважение к памяти моих родителей заняли комнату бабушки и дедушки. Корова и теленок вообще не ощутили переезда из одного хлева в другой и радовались что им дают много сена. В доме снова пахло едой, Сашка с Антошкой носились как угорелые и их мать не на шутку боялась что они переломают себе конечности однажды свалившись с лестницы. Но дом ожил, и вместе с ним и я.

Я помнила свое горе, но оно уже не жгло душу с такой силой как раньше. Времени жалеть себя не было. Нужно было ходить в лес за дровами, и проверять силки и сети. Мы с дядькой Казимом продолбили большую прорубь и чтобы не замерзала накрывали еловыми ветками и закидывали снегом. И хотя овощей и муки на хлеб у нас почти не было, зато появилось мясо и рыба, чему я была несказанно рада. За месяцы одинокого житья мне остопротивела похлёбка из овса. А скудные удои молока отдавали на прокорм маленькой тёлочке. Нам кашу не с чего варить, на сыр или творог того удоя всё равно не хватит. А выходим малышку, в следующем году будет уже две коровы, а это целое хозяйство.