Польшу вечную, за народ, за его культуру, его жизнь, на которую обрушился смертельный враг не просто государств, а народов — фашизм». Военнопленный, лишенный официального гражданства, «двуногая лошадь в чужом, подновленном хомуте», он отвергает коварный искус национализмом и, как птица к родному гнезду, рвется к «высокой… праздничной, общенародной радости», «крупинки» которой прорываются к нему через фашистскую цензуру в редких письмах с далекой родины. Но и они помогают, пройдя через «испытание разлукой», найти себя, тверже увериться в исподволь выросшей «любви к жизни, к ее мудрой простоте и простому бедному человеку, к тяжелому, честному труду, к тем, кто трудится».

«К тем, кто трудится», к «трудовому человеку», «трудящемуся человеку» — не однажды подчеркивает Янка Брыль эту социальную основу гуманизма, отстаиваемого в романе. «Чувство великой Советской Родины», в которое перерастает тоска героя по родному дому, становится главным среди его духовных накоплений, необходимых сегодня для жизни и борьбы, а завтра — для творчества. Обретенное на суровых дорогах войны, плена, побегов, когда вовсе «непросто, нелегко было разобраться во всем, сохранить самое дорогое, единственное, что дает тебе право считаться человеком», оно обогащает жизненный поиск Алеся Руневича социально и нравственно. И жертву истории превращает в ее творца.

Уже в эпилоге романа, вспомнив свою одиссею, Алесь Руневич подумает о том, что его плен, «хоть он и тяжек был», кажется «не очень-то страшным» в сравнении с тем, через который пройдут многие сверстники, встретившие войну не в сентябре 1939-го, а в июне 1941-го. Да, в то время, когда герой романа томился за колючей проволокой, еще только закладывались фундаменты крематориев в будущих Освенцимах, Майданеках, Дахау. Но разве это умаляет его подвиг, обесценивает победу? И разве не стали они подвигом и победой активной человечности, которая выстояла в своем духовном поединке с фашизмом как раз в канун его кровавого нашествия на нашу страну?

«Сколько рябин росло вдоль дороги! Таких молоденьких, румяных…

Ну, а отпечатки пальцев — это зачем: для страха и для науки?»

Рябины и отпечатки пальцев — два образа, которые одновременно вспыхивают в сознании Руневича, когда он, пойманный почти у границы родины, снова оказался в каменном мешке тюремной камеры. Они — как токи высокого напряжения, чьим полем обозначена не «ничейная земля», но рубеж, разделивший ложное и подлинное, преходящее и вечное, антинародный мир, враждебный человеку, и мир побеждающих идеалов человечности, добра, красоты. И нужно было осознать этот рубеж, пролегший не только через фронты, но и через человеческие сердца. «Немцы, я не брошу вас там, за проволокой границы. В огонь наших новых встреч я понесу и облики людей, и образы чудищ, вызванных или рожденных фашизмом…», — недаром обещает герой романа, бежав из плена.

Любовь к людям и ненависть к чудищам несет партизанский разведчик и будущий писатель Алесь Руневич тропами войны. Как вольная птица, вернувшаяся к разоренному гнезду, он увидел свою Беларусь в летней пыли дорог, по которым шагали подкованные сапоги вахманов. Но он пришел к родине, чтобы быть с нею в ратный час испытания, к народу, чтобы сделать «для него, а через него — для всех людей» все, что в его силах. «Для этого — жить!»

И сделает. Многое сделает. Потому и избрал его Янка Брыль героем романа, который написан «не по праву заслуг и страданий. Только по праву любви к Человеку — каков он есть, каким он будет, ибо должен быть…».

В. Оскоцкий

ПТИЦЫ И ГНЕЗДА: КНИГА ОДНОЙ МОЛОДОСТИ

Роман

ПАМЯТИ БРАТА МИШИ

…Тогда ее, нашу милую и страшную Землю, еще никто не видел в голубом сиянии — издалека.

Беспредельно одинокая, она медленно вращалась в черной бездне, с загадочной покорностью неуклонно подставляя солнцу то один, то другой бок живого глобуса, мокрого от крови и шершавого от руин.

На той стороне, где была ночь, по хрусткому снегу, до костей пропекая босые ножки, бежала девочка в белой сорочке. Из деревни, где лютовали убийцы, в другую, еще незнакомую, где ее ждало тоже неведомо что…

Она не кричала, одна в студеной пустыне, под взглядом высоких и равнодушных звезд, — она могла только шептать то единственное слово, с которым человек вступает в жизнь, слово великой силы и… совсем беспомощное.

Ей встретились конники. Они были вооружены и спешили туда, откуда доносились выстрелы и крики, где начинался пожар.

Девчушку взяли на руки, под кожух, сказали ей, отбросив и суровую сдержанность, и походный мужской цинизм: ты, мол, не плачь, малышка, не бойся, мы — люди.

В родном тепле она, как росток, отошла, засветилась первой улыбкой, расцвела в свой срок плодоносной красой и обрела святое право называться матерью.

И сын ее — новые светлые очи бессмертия — сегодня уже мечтает, вслед за первыми, устремиться в межзвездный полет.

…Ну, а зачем же они, те, кто в ту ночь — бесконечно долгую! — сидел в солдатских окопах, партизанском седле, кто за проволокой фашистского лагеря, зачем они вспоминают, рассказывают, пишут, — много как будто, а все еще, кажется, и недостаточно и бледно?

Горькая память о жертвах…

Светлая память о друзьях…

Тревожные думы о будущем…

И ко мне из дали минувшего вот уже двадцать лет — часто, порой совсем нежданно — стучатся образы и голоса, тревожат и просят дать им вторую жизнь.

…В этой книге я отдал своему герою многое из пережитого. А все же она — не автобиография, а — «биография одной души», рассказ еще об одном пути к свету, еще об одном месте в строю его поборников.

Книга написана не по праву заслуг и страданий. Только по праву любви к Человеку, — каков он есть, каким он будет, ибо должен быть.

СТУДЕНЫЙ КРАЙ

Повесть первая

«ХЛОПЦЫ, НАСТАЛ НАШ ЧАС…»

1

— Па́дна! Ауф! Падна!..

Такую команду — польское «па́дний», «ложись», усеченное на свой лад, и сподручное, до лая отшлифованное «ауф», «вставай», — как автомат, неутомимо и бездушно повторяет гитлеровский старший унтер Шранк.

Происходит это в июне сорокового года, когда и разжиревшему тыловику очень просто было возомнить себя сверхчеловеком.

И здесь, в большом шталаге — стационарном лагере военнопленных, орут на столбах репродукторы, словом и маршем трубят победу над очередным государством Европы, гвоздями и подковами солдатских сапог топчут низвергнутую Францию, ее Париж, ее никому не нужную свободу.

— Падна! Ауф! Падна! Лежать, проклятые польские свиньи!..

Сотня бывших фронтовиков — в черных, морских, и в сухопутных, защитного цвета, обносках — лежит, припав