Шрифт:
Закладка:
Должно быть,
В дела по-новому вступил
Его, народа, зрелый опыт
И вместе юношеский пыл…
В преддверии XX съезда КПСС этот новый и зрелый опыт народа по-своему выразили книги писателей, проникнутые заинтересованным вниманием к жизни колхозной деревни, стремлением конкретно, по-деловому разобраться в ее неотложных нуждах и острых проблемах. В ряду таких книг может быть названа и повесть «На Быстрянке». Как ни отличен ее лирический строй от очерковой поэтики В. Овечкина и В. Тендрякова, С. Залыгина и Е. Дороша, он рожден общим для деревенской прозы тех лет исследовательским пафосом, выразившим потребность литературы в углубленном и точном анализе действительности. Ни в чем ином, как именно в этом, и наставляет Аржанец своего юного друга: «Смотри на жизнь открытыми глазами, без очков и наглазников, изучай ее не со стороны, а из самой середки, слушай, что добрые люди говорят, смотри, что они делают, и подавай эту правду наверх, на-гора, как говорят шахтеры. Чтобы знали все, чтоб читали…»
Эту высокую, подлинную правду времени Янка Брыль поднимает в повести «Смятение» (1959) до больших социальных обобщений и полемически утверждает в противостоянии не просто двух характеров, но двух идейных позиций. Обретая драматический накал конфликтной ситуации, в их острый поединок перерастает интимная внешне коллизия — встреча героев повести, колхозного бригадира Лени Живеня и дочери помещика Чеси Росицкой, всколыхнувшей своим нежданным возвращением к родному очагу давнее юношеское чувство.
Незабываемые события истории развели их по разным берегам народной жизни, пролегли между юностью и зрелостью. «Война. Фашистский лагерь. Побег. Почти сразу партизанский лес» — таковы вехи судьбы Лени Живеня. «Семенной цветочек шляхетства», ядовито расцветший цинизмом приспособленчества к социалистическому строю народной Польши, — такой ненадолго заскочила «пани Чеся» в прежний помещичий дом, «в этот никем не взятый на учет заповедник панской старины». И, заскочив, дохнула затхлым ветром «с гнилых шляхетско-мещанских задворков, где не в чести народная власть». Потому и слова ее, которые ранят сейчас героя повести, «чужие, исполненные все еще шляхетского гонора, задевают честь самого для него дорогого». Все, что одна презрительно именует политикой, для другого стало существом жизни и символом веры. И если эту веру в жизнь не подорвал когда-то даже «вопросительный знак», который чья-то «бездушная рука толстым синим карандашом поставила» над его «почти героическим побегом из плена», то злорадный намек «пани Чеси» на это давнее, отболевшее отзывается уже не обидой, а «щемящей гордостью в голосе»…
Показательно, что движение сюжета в повести «Смятение» с ее частыми перебивами и отступлениями в предысторию характеров и событий (как, впрочем, и в повести «На Быстрянке», а отчасти и «В Заболотье светает», не говоря уже о многих рассказах Янки Брыля) емко вбирает в себя разновременные напластования — буржуазная Польша, партизанская борьба, современность, — которые проходят через сознание героя как звенья единой, неразрывной судьбы — человеческой и народной. В этой многомерности сюжетного времени, несомненно, таились художественные возможности широких эпических обобщений, предвещавшие обращение Янки Брыля к большой форме романного повествования. Не будет поэтому преувеличением сказать, что роман «Птицы и гнезда» (1964) стал для писателя закономерным итогом многолетних творческих поисков, что на дальних и ближних подступах к нему были выношены многие идеи и образы, сюжетные мотивы и темы.
Все они, однако, не повторены в романе, а возведены в новое идейно-эстетическое качество, переосмыслены в духе развитой здесь философской концепции личности и истории, личности и народа, вовлечены в русло единого и цельного взгляда на исторические судьбы западнобелорусского крестьянства после Великого Октября. Отсюда — нередкое ощущение новизны художественного первооткрытия, сопровождающее нас на долгом «пути к свету», которым проходит Алесь Руневич в поисках своего «места в строю его поборников». И при этом выдерживает ношу, которая по плечу не всякому герою. Ведь поистине многослойны те глубинные пласты народной жизни, которые призван объять роман — «книга одной молодости», «биография одной души», как называет его Янка Брыль. Тем выше, значит, должны быть духовные накопления героя и тем шире идейно-нравственные масштабы его личности.
Не для того ли и отдает писатель Алесю Руневичу «многое из пережитого», вплоть до черт собственной биографии? «Завещает» ему «дружбу с книгой», что наполняет душу «неведомыми, чарующими звуками и красками», дает «глазам… зоркость, а пробужденной мысли — крылья». И даже свою любовь «к прозаическому черному хлебу, основе жизни, к родному белорусскому слову, что пахло… тем самым хлебом», словно бы «уступает» герою, чтобы «завороженный словом мечтатель», русоволосый, ясноглазый парень из принеманского села Пасынки, «богател» и «накапливал» для творчества, которое будет — он верит в это — суровым, радостным и тревожным, «как сама жизнь». Иначе, размышляет Алесь Руневич, «зачем я столько видел, перечувствовал, передумал?.. Ведь недаром в душе моей живет, кристаллизуется уверенность, что и мы, многострадальные белорусы, наравне со всеми имеем право жить настоящей жизнью, что и нам, на нашем бесконечно, дивно живучем, как сам народ, неисчерпаемо богатом языке, доведется еще сказать человечеству наше могучее, братское слово!..»
Как и многие его предшественники из произведений Янки Брыля, герой романа «Птицы и гнезда» тоже будущий писатель. Через биографию своей души познает он историю своего народа, которая вся оказывается спрессованной в несколько суровых лет его молодости. Потому и бурные события эпохи, очевидцем и участником которых становится он в романе, не требуют привычной исторической детализации и чаще всего даны у Янки Брыля не в авторском описании, а в представлениях, в воспоминаниях, в раздумьях героя.
«Белорус в форме польского солдата», он понял еще в боях под Гдыней, что боролся «не только за ту временную, санационную Польшу, что угнетала нас (белорусов. — В. О.), но и за
