зависела от взаимных потребностей кочевого и оседлого населения. Последние стремились получить маунтов, выращенных в степях, и меха от нома-дических охотников и трапперов в северной тайге. Первые хотели получать чай и промышленные изделия от оседлого населения. Помимо торговли существовало множество форм обмена, от подарков до дани, которые регулировали взаимодействие между двумя экологиями. Помимо оживленного обмена в пограничных зонах, на протяжении веков вдоль границ двух экосистем развивались более длинные торговые маршруты. Двойной путь к северу и югу от бассейна Тарим в современном Синьцзяне вел через оазисы Трансоксении (Транскаспии) в Иран, Анатолию и на Балканы. Тонкая двойная нить", по словам Рене Груссе, Шелковый путь (а после возникновения ислама - дорога паломничества) пролегал через пустыни, оазисы, высокогорные перевалы, центральные иранские и анатолийские плато к Средиземноморью. С незапамятных времен он обеспечивал связь между китайской, иранской, индийской и римской цивилизациями. По этим же путям из Индии в Китай распространился буддизм, а менее чем через сто лет после Мухаммеда арабские армии принесли зеленый штандарт ислама в западный Китай. Под их защитой христиане-несториане проникли в Монголию. На этих новых рубежах веры произошел роковой раскол между суннитской и шиитской ветвями ислама, добавивший новое измерение в культурное разнообразие Евразии.

Темпы караванной торговли на этом маршруте менялись с течением времени, но она оставалась чрезвычайно важной для экономики приграничья, по крайней мере, в XVII веке. Когда местные политические посредники не могли обеспечить должную защиту, купцы продолжали торговать через границы соперничающих государств через братства Су, особенно через сети Накшбанди. В спорах о последующем упадке караванной торговли С.А.М. Адсхед предложил гениальное решение. Он утверждает, что всемирная депрессия XVII века сильно сократила основную торговлю предметами роскоши вдоль центрального сухопутного маршрута, но этот спад стимулировал экологически иную торговлю предметами первой необходимости с севера на юг между кочевыми и оседлыми обществами. В XVIII веке торговля с востока на запад восстановилась с трудом и слабо. К этому времени основной торговый путь с севера на юг уже прочно утвердился под властью России.

 

Этот факт имеет огромное значение для понимания того, как быстро русские продвигались в степь.

Более серьезная угроза миру на границах возникла в виде масштабных миграций скотоводов-кочевников, вызванных неблагоприятными климатическими факторами или демографическим давлением более могущественных соседей, стремящихся к лучшим пастбищам. Каждая последующая волна вбирала в себя остатки предыдущих миграций, увеличивая культурное разнообразие. Периодические перемещения населения с востока на запад нарушали стабильную схему сезонных меридиональных миграций, определяемых наличием травы для стад. Как только мигрирующие группы населения тратили свои силы, а племенные объединения, которые их удерживали, распадались, кочевники возвращались к пастбищному режиму с севера на юг. Эта цикличность повторялась до тех пор, пока вновь, подобно движению торговли, цикл не был нарушен государствами-завоевателями, которые постепенно положили конец господству кочевых обществ.

Среди самых ранних зафиксированных массовых миграций народов, вызвавших трепет на оседлых окраинах лугов, - скифы и гунны (сюнну), описанные как греко-римскими, так и китайскими хронистами, зафиксировавшими свои впечатления на противоположных концах евразийских границ. Китайцы не часто различали кочевников на севере, называя их "ху" или "ти", причем последний термин был особенно уничижительным и означал "звероподобные". Вторжение в западную Евразию породило зачастую ужасающие образы кочевников, которые прочно вошли в устную культуру славянских и германских народов, как, например, в эпическом "Слове об Игоре" и "Нибелунгенлиде". В процессе формирования великие древние цивилизации Рима, Персии и Китая придавали границам не только военный, но и символический характер, отличая "цивилизованных" от "варваров". В разное время "цивилизованные" империи строили стены для разных целей. В Сасанидской империи стены возводились для защиты от гуннов, хазар и других мигров, пришедших с Кавказа. В Китае в ранний период Воюющих государств (403-221 гг. до н.э.), как утверждает Никола ди Космо, "стены были частью общей экспансионистской стратегии китайских северных государств, призванной поддержать и защитить их проникновение в районы, до сих пор чуждые миру Чжоу". В отличие от них, римские стены (лимесы) служили для того, чтобы удерживать цивилизованных людей внутри, а варваров - за пределами своего периметра.

Образование кочевых государств еще раз демонстрирует способность кочевых обществ изменять свои отношения с земледельческими обществами на окраинах степи. Для превращения конфедерации в кочевое государство требовалась политическая организация, действующая на относительно высоком уровне, правящая на обширной территории и объединяющая как скотоводческое, так и земледельческое население под началом сильного военного лидера, которому удалось, пусть и не сразу, установить династическую преемственность. Смерть лидера или внутреннее соперничество приводили к распаду конфедерации и возвращению к фрагментарной политике. Это был циклический процесс, впервые проанализированный Ибн Халдуном. Если кочевые государства не претерпели трансформации по оседлому образцу, как Цин, Сефевиды и Османская империя, они вряд ли могли наслаждаться долгой жизнью. Производственный процесс, то есть управление стадами, требовал свободы действий, которая подрывала вышестоящую власть. Это было главной причиной "нестабильности и непостоянства кочевой политики". Более того, чем сильнее были остатки кочевых практик в становлении оседлой империи, тем сильнее было сопротивление централизованному контролю и тем слабее была способность государства конкурировать в борьбе за евразийские пограничные территории.

 

Политическое единство под властью монголов

Монголы были самым успешным из кочевых народов, преодолевшим препятствия, связанные с экологическим и культурным разнообразием, и создавшим огромную империю, раскинувшуюся на 6 000 миль в продольном направлении Евразии. После возникновения мультикультурных бюрократических империй только русские смогли повторить этот подвиг, сначала при царях, а затем при большевиках. Возможно, по этой причине два имперских предприятия были объединены в слишком упрощенную концепцию Евразии, преувеличивающую органическую связь между ними. Образ "монгольского ига" проходит как путеводная нить через всю историю России. Самый ранний образ полностью разрушительного монгольского влияния на Русь усердно пропагандировался так называемыми московскими книжниками XVI века, стремившимися ослабить татарское влияние при дворе. Позже он был приукрашен националистически настроенными русскими историками и стал общим местом в большом нарративе русской истории. Он вдохновил первых русских евразийцев. Затем она была подхвачена большевиками, закреплена в знаменитой речи Сталина, обличающей отсталость России, и вновь всплыла во время китайско-советской полемики по поводу спорных границ. Каким бы ни было монгольское влияние на русскую административную и финансовую практику или даже на концепцию правления, его мощное присутствие и порожденные им мифы сыграли неоспоримую роль в последующей борьбе за пограничные земли.

Уникальность Монгольской империи Томас Барьельд объясняет высокой степенью централизации; она была не "кульминацией долго развивавшейся степной традиции, а отклонением от нее". Три фактора лежали в основе успеха монгольских завоеваний: превосходная командная структура и тактика армии; заимствованная из