проблем, которые географическое и культурное разнообразие ставило перед правителями и управляемыми в их различных устремлениях; и разнообразие ответов - реформы, репрессии, восстания - которые они придумывали для решения этих проблем. Эти три нити вплетают в повествование непрерывность, которую не нарушают даже очевидные разрывы, позволяя вновь связать их как бы разными руками.

На этом этапе необходимо принести два кратких извинения. Проводя сравнения, демонстрируя переносы и транснациональные (а лучше транскультурные) влияния, данное исследование стремится анализировать события и проблемы с разных точек зрения, что требует сочетания тематических и хронологических глав. Это предполагает некоторые повторы, которые, как надеются авторы, будут скорее наставлять, чем раздражать читателя. Например, в главе 1 колонизация рассматривается как ключевой фактор завоевания евразийских рубежей, а в главе 4 она предстает как инструмент государственной политики в борьбе за пограничные территории. Аналогичным образом, роль религиозных институтов проявляется в различных контекстах: как сила обращения в веру, как основа имперских идеологий и как элемент кризиса имперских систем.

Вместо библиографии в примечаниях указаны источники и даны комментарии к основным историографическим спорам, которые продолжают жить в науке по многим вопросам, поднимаемым в ходе исследования. В синтезе такого рода опора на вторичные работы неизбежна, и это, в конце концов, не так уж плохо. За последнее поколение открытие и изучение новых архивных источников, внедрение новых теоретических подходов и относительно скромный, но заметный отход от европоцентристского уклона в историографии значительно обогатили науку об империях, без которой настоящее исследование было бы невозможно. Хотя примечания могут показаться обильными, они не включают все источники, к которым обращались, и я приношу извинения за любые существенные упущения.

 

1. Имперский космос

 

Понятие пространства стало предметом многочисленных споров в мире науки. С одной стороны, "пространственный поворот" заменил физическое основание географии символическим значением. Одним из результатов стала картография, в которой пространство отказывается от своего независимого существования в пользу ментального картографирования. Такие термины, как границы, рубежи, границы и место, широко используются для обозначения практически всех аспектов культуры. Другим, менее радикальным результатом стало восстановление давно разорванных связей между географией и историей путем возвращения культурного фактора. Именно этот подход используется в данной главе для обозначения Евразии, пограничных территорий и границ - ключевых компонентов имперского пространства.

Мой подход отличается от двух широко распространенных теоретических подходов: геополитического и цивилизационного. Оба они делают акцент на одном факторе, лежащем в основе международной политики, будь то физическая география или идеология. На практике они сводятся к эндорсинговому детерминизму. Оба разделяют пространство статичными линейными границами. В отличие от этого, в настоящем исследовании Евразия, ее границы и пограничные территории интерпретируются как пространства, сформированные сложными торическими процессами, образующими геокультурный контекст, в котором будут рассматриваться великие события ХХ века. Мое предпочтение геокультурного подхода перед геополитическим и цивилизационным также частично основано на том, что дискурсы геополитики и цивилизации в применении к Евразии были идеологически причастны к наступлению холодной войны.

 

Три подхода

Термин "геополитика" имеет интеллектуальные корни в работах немецких географов XIX века.1 Впоследствии англо-американская школа публицистов и ученых сформировала эти идеи в новую теорию международных отношений, которая сосредоточилась на предполагаемом стремлении России к контролю над евразийским земельным массивом, обеспечивающим природные ресурсы, необходимые для достижения глобальной гегемонии. В значительно переработанном, но узнаваемом виде их взгляды получили широкое признание в первые годы XX века и в период после Второй мировой войны в спорах о советской внешней политике, особенно в работах таких влиятельных ученых, высокопоставленных советников и политиков, как Николас Спайкмен, Исайя Боуман, Джордж Кеннан и Дж. Эти идеи стали общей монетой политики сдерживания.

В то же время в конце XIX - начале XX века другая группа американских публицистов, опираясь на тезис Фредерика Джексона Тернера о влиянии пограничья, продвигала идею создания американской заморской империи. Их пропаганда объединила геополитику, социал-дарвинизм, Манифест Судьбы и политику открытых дверей. Этот кластер идей также имел ярко выраженный антироссийский уклон и занял важное место в дебатах на Парижской мирной конференции 1919 года и в межвоенный период. Воспринимаемая геополитическая угроза российского господства в Евразии сплелась с идеологией американской миссии, заложив основы американской внешней политики в первые годы холодной войны. Она продолжает оставаться основой историографии России и Евразии.

Цивилизационный подход к Евразии также уходит своими корнями в творчество теоретиков XIX века. Одна линия, представленная русскими философами-панславистами и публицистами, такими как Николай Данилевский и Федор Достоевский, прославляла уникальность и мессианское предназначение русской цивилизации, которая охватывала и Европу, и Азию, создавая нечто отличное от обеих. Хотя панславизм так и не стал официальной идеологией, его принципы оказали сильное влияние на целое поколение русских военных, проконсулов и географов в ходе экспансии России на восток. Панславистский жупел еще более серьезно воспринимался государственными деятелями и публицистами на Западе, укрепляя геополитическую версию русской угрозы в десятилетия, предшествовавшие русской революции.

После падения царизма в России появились два аватара цивилизационной идеи, внешне диаметрально противоположные друг другу. Небольшая группа эмигрантской русской интеллигенции, называвшая себя евразийцами, проповедовала историческую роль России как цивилизационного элемента, объединяющего европейскую и азиатскую культуры, призванного обеспечить духовное единство мира. В значительной степени проигнорированное в свое время и подавленное в Советском Союзе, новое евразийство вновь всплыло в постсоветский период как мощный голос в воссоздании нового национального мифа в Российской Федерации.

Вторым ответвлением цивилизационного тезиса стала сталинская доктрина "социализм в одной стране" - радикальная интерпретация марксизма-ленинизма. Центральным пунктом этой теории было его заявление о том, что успех мировой революции зависит от построения социализма в отсталой России, а не наоборот. В той мере, в какой это была непризнанная версия евразийства, она вызвала небольшой скандал в межпартийной борьбе в Советском Союзе в 1920-е годы.6 Западные наблюдатели поспешили продемонстрировать органическую связь между дореволюционными и послереволюционными идеями об уникальной вселенской судьбе России как доказательство ее врожденного мессианства. Этот миф о неограниченном российском экспансионизме также стал частью легенд холодной войны.

Хотя термин "геокультурный" не пользуется такой же популярностью, как "геополитический", он имеет свою собственную интеллектуальную родословную в новаторской работе "Анналы". Основное предположение, лежащее в основе геокультурного мировоззрения, заключается в том, что климат и почва, контуры земли, обилие или отсутствие судоходных рек, близость к морям - все это открывает возможности, а также накладывает ограничения на человеческие действия. Но они не определяют историческое развитие, распределение и концентрацию власти или конкретные политические решения. Геокультурные факторы могут определять то, что Люциан Фебвр назвал "привилегированными местами для рождения жизнеспособных политических образований, регионами, благоприятствующими росту государств". Однако даже привилегированные места