редко становился инициатором серьезных дискуссий; он высказывался только тогда, когда кто-то поднимал тему или бросал вызов. Его всегда тянуло возразить другому; он был готов защищать любое предложение или его противоположность; он наслаждался спором, считая себя непобедимым; и он был полон решимости выиграть спор, даже если истина погибнет под его ударами. Он знал, что это не самый лучший вид беседы, но был уверен, что самый интересный. В пылу и остроте конфликта он не находил места для вежливости. «Он не пощадил никого из нас», — сказал Босуэлл.84 Одному из участников спора: «Я нашел для вас аргументы, но я не обязан находить для вас понимание».85 «С Джонсоном не поспоришь, — сказал Голдсмит, — ибо если его пистолет не выстрелит, он собьет вас прикладом».86 «Когда я позвал доктора Джонсона на следующее утро, — рассказывает Босуэлл, — я обнаружил, что он весьма доволен своими разговорными способностями, проявленными накануне вечером. «Ну что ж (сказал он), мы хорошо поговорили». Босуэлл. «Да, сэр, вы повалили и загрызли несколько человек».87 Томас Шеридан назвал его задирой,88 а Гиббон называл его фанатиком.89 Лорд Монбоддо называл его «самым недоброжелательным и злобным человеком, которого я когда-либо знал, который не хвалил ни одного автора или книгу, которую хвалили другие люди [он хвалил «Эвелину» Фанни Берни], и… не мог с терпением слушать, как какой-либо другой человек привлекает внимание компании в течение столь короткого времени».90 Гораций Уолпол, обеспеченный своими синекурами, содрогался при мысли о нем и подводил итог, как его видел сын премьер-министра-вига:

При всей своей образованности и некоторых сильных сторонах Джонсон был одиозным и подлым персонажем. По принципу якобинец, высокомерный, самодостаточный и властный…Он продал свое перо партии даже в словаре, а затем, чтобы получить пенсию, противоречил своим собственным определениям. Его манеры были гнусными, высокомерными и жестокими, его стиль нелепо напыщенным и порочным, и, одним словом, при всем педантизме он обладал всей гигантской малостью сельского школьного учителя…Что подумает о нас потомство, когда прочтет, какому идолу мы поклонялись?91

В идеале, конечно, лучше всего беседовать в небольшой неторопливой компании, где все информированы и вежливы; или, как сказал Джонсон в одной из приятных интермедий: «Это самая счастливая беседа, где нет ни соперничества, ни тщеславия, а есть спокойный тихий обмен мнениями»;92 Но когда у него был такой опыт? «Относиться к противнику с уважением, — сказал он Босуэллу, предположительно с блеском в глазах, — значит давать ему преимущество, на которое он не имеет права».93 Мы, которые никогда не чувствовали его задницу, прощаем ему все эти удары, оскорбления и предрассудки, потому что его остроумие, юмор и проницательность, его предпочтение реальности притворству, откровенности — болтовне, его способность концентрировать мудрость в одной фразе делают его одним из самых доминирующих персонажей в английской истории.

V. КОНСЕРВАТИВНОЕ МЫШЛЕНИЕ

Предоставим ему слово? Ему было что сказать почти обо всем под солнцем. Он считал жизнь несчастьем, которое никто не хотел бы повторить и которое большинство людей «поддерживают с нетерпением и бросают с неохотой».94 Когда леди Маклеод спросила его, «не является ли человек добрым от природы», он ответил: «Нет, мадам, не больше, чем волк».95 «Люди, очевидно… настолько испорчены, что все законы неба и земли недостаточны, чтобы удержать их от преступлений».96 «Люди ненавидят сильнее, чем любят; и если я однажды сказал что-то, что обидело человека, я не добьюсь большего, сказав много вещей, которые ему понравятся».97

Он не часто обсуждал экономику. Он осуждал эксплуатацию колониальных народов,98 и решительно осуждал рабство; однажды в Оксфорде он поразил некоторых профессоров, предложив тост за «восстание негров в Вест-Индии».99 Однако он считал, что «повышать зарплату поденщикам неправильно, ибо это не делает их жизнь лучше, но [говорил Идлер] только делает их бездельниками, а безделье очень вредно для человеческой природы».100 Как и Блэкстон, он отстаивал святость прав собственности; как и его антиподы, Вольтер, он защищал роскошь как дающую работу бедным, а не разъедающую их благотворительностью.101 Он предвосхитил Адама Смита, отстаивая идею свободного предпринимательства.102 Однако размножение купцов раздражало его. «Боюсь, что рост торговли и непрекращающаяся борьба за богатство, которую эта торговля возбуждает, не дает никаких перспектив на скорое прекращение хитрости и мошенничества… Насилие уступает место хитрости».103 Он не притворялся, что презирает деньги, сам страдая от их недостатка, и считал, что «никто, кроме тупицы, не пишет иначе, как ради денег».104-что недооценивало тщеславие.

Он считал (вспомните строки, которые он добавил к «Путешественнику» Голдсмита), что мы преувеличиваем значение политики. «Я бы не отдал и полкроны за то, чтобы жить при одной форме правления, а не при другой».105 Поэтому «большинство схем политических улучшений — очень смехотворные вещи».106 Тем не менее он горячо выступал против «псов-вигов», и потребовалась пенсия, чтобы примирить его с ганноверцами. Он называл патриотизм «последним прибежищем негодяя».107 но он с патриотической теплотой отстаивал право Британии на Фолклендские острова (1771) и почти шовинистически презирал шотландцев и французов.

В 1763 году он вполне предвосхитил апологию консерватизма Берка. «Человеческий опыт, который постоянно противоречит теории, является великим испытанием истины. Система, построенная на открытиях множества умов, всегда более прочна, чем та, что создана трудами одного ума».108 После 1762 года его вполне устраивал статус-кво. Он хвалил британское правительство, считая его «приближающимся к совершенству, чем все то, что показал нам опыт или история».109 Он восхищался аристократией, сословными различиями и привилегиями как необходимыми для социального порядка и разумного законодательства.110 «Я друг субординации. Она наиболее благоприятна для счастья общества… Подчинение — долг невежд, а содержание — добродетель бедняков».111 Как и каждое поколение, он оплакивал, что

В наш век субординация сильно нарушена. Сейчас ни один человек не имеет такой власти, какая была у его отца, за исключением тюремщика. Ни один хозяин не имеет такой власти над своими слугами; она уменьшилась в наших колледжах и даже в наших грамматических школах… Этому есть много причин, главная из которых, как мне кажется, заключается в большом увеличении количества денег… Золото и серебро уничтожают феодальное подчинение. Но, кроме того, наблюдается общее ослабление почтения. Ни один сын теперь не зависит от своего отца, как в прежние времена… Я надеюсь, что как анархия порождает тиранию, так это крайнее расслабление породит freni strictio [ужесточение вожжей]».112