Она останавливается и тяжело выдыхает, а затем прижимает руку к сердцу.

− Они… разбомбили Элисенваару. И это, наверное, единственное, чего я так и не смогла им простить.

Некоторое время они оба стоят молча. Артур слышит, как тяжело дышит прабабка. Фейерверк, наконец, смолкает, огненные цветы тухнут. Раздаются последние “ура”, и всё вокруг понемногу приходит в движение. Толпа освобождает проезжую часть, загораются зелёным светофоры. Проносится автобус с развевающимся триколором над кабиной. И вдруг начинается дождь – сначала мелкий, потом всё более резвый. Тротуар мокреет. Они идут, держась друг за друга, так аккуратно, словно земля под ними хрустальная.

− Катри когда-нибудь жалела о том, что сделала?

Сусанна на мгновение останавливается, вытирает со лба то ли пот, то ли дождевые капли. И, шумно выдохнув, идёт дальше.

− Нет, никогда.

19

− Не хуже, чем над Петропавловкой…

Таня высовывается в распахнутое окно и вдыхает деревенский воздух. Пахнет, конечно, какой-то скотиной, но ещё свежей травой, лесом и, кажется, приближающимся дождём. Вдали, над макушками Юнтоловки и частоколом высоток, вспыхивают огненные цветы.

− Столько денег угрохали! – Сашка привлекает Таню к себе.

В отличие от Семёна, он с ней одного роста. К Семёну она прижимается, уткнув голову в плечо или в шею, к Сашке – ухо-в-ухо. Зато целоваться удобнее: не нужно тянуться вверх, как журавлихе. Поцелуй у Сашки крепче, чем у Семёна, и горячее – словно у влюблённого школьника. И потом, у Семёна эти усы…

− Как раз на это я бы денег не пожалела. Смотри, какая красотища!

Цветы тухнут и расцветают снова. Грохот здесь не такой, как в городе, но и сюда долетают отголоски канонад.

− Артур звонил, когда я ехала к тебе, – Таня кладёт голову Сашке на плечо и смотрит на дальний фейерверк, – Поздравил, побещал вернуться сегодня или завтра… Я всегда любила свой день рождения. Мы с мамой и бабушкой ездили на Пискарёвское кладбище, покупали гвоздики… Там было полно людей, все подходили к памятнику, клали цветы и молчали.

− А что ещё делать на кладбище? – Сашка тянется к крякнувшему телефону, – Я туда ездил только в школе, с классом. И да, мы тоже клали цветы всей оравой, потом слушали экскурсию, садились в “Икарус” и дули назад.

− У тебя в семье есть блокадники?

− Обе бабки, прабабка… – он что-то смотрит в телефоне и откладывает его, – Прабабка здесь жила, тут дом её стоял, на месте этого, – Сашка хлопает по деревянной стене, – Только деревня её и спасла. Тут хоть огород посадишь – вот тебе и жратва… Да, забыл тебя предупредить: мне сегодня должны товар привезти. Я думал, ночью, а мне тут человек пишет – уже границу проехал. Обычно так быстро никогда не бывает.

− Откуда товар-то?

− Из Финки, откуда ещё! Не из Нижнего Тагила же… – ха-ха!

Через окно слышно, как там, внизу, собака гремит цепью.

− А у меня прабабка всю блокаду медсестрой… И не только блокаду – она и до войны, и после войны… Дома, говорят, всегда спирт был, – Таня громко и хрипло хохочет.

Сашка смотрит на неё глазами влюблённого школьника и крепко целует. Канонады стихают, огненные цветы в небе пропадают.

− Она жила в городе?

− Да, недалеко от Литейного. Но, насколько я знаю, она была как-то связана с Комендантским аэродромом… И погибла она, кстати, где-то здесь, в этих краях.

− Во время бомбёжки?

− Да нет, это было уже после войны. Она вдруг пропала, а через несколько дней её нашли мёртвой на просёлочной дороге.

− Пара моих друзей закончили точно так же…

− Я всё спрашивала – у мамы, у бабушки, что да как, но никто ничего не знает. Никого не нашли. Какая-то тайна за семью печатями…

− Хм, знаешь, сколько тут таких тайн? Перешёл кому-нибудь дорогу – и до свидания! Я ещё удивляюсь, как я не отправился на тот свет…

Он быдловато хохочет. Таню вдруг охватывает ужас: что будет с ней, если она потеряет этот неожиданный кусок счастья, подвернувшийся ей на пути? Она снова прижимается к Сашке и слышит, как у неё в ушах пульсирует кровь.

− Хорошо в твоей деревне, – шепчет она, – Я бы отсюда никуда не уезжала. Хоть я терпеть не могу борщевик!

− Придётся уехать. И мне в том числе.

− Почему?

− Потому что нас скоро снесут. Застроят всё кругом человейниками до самой кольцевой, борщевик изведут…

− Когда? – Таня смотрит на светящиеся многоэтажки за полем.

− Должны были, когда я ещё не родился, – усмехается Сашка, – Но что-то не пошло, не успели. А потом сама знаешь – не до того стало. Теперь говорят – года через три. Вон, стройка уже почти к водонапорной башне подобралась. Там небоскрёбы будут…

− И куда вас выселят?

− На верхотуру. Дадут однушечку в какой-нибудь башне с видом на кольцевую – и радуйся!

− Почему однушечку?

− Потому что родителям квартиру уже дали. Правда, они в ней не живут, я сдаю её, а они в деревне. Там безопаснее…

− Тоже в Финке, что ли?

− Нет, в диаметрально противоположном направлении. Так что не расселённый только я один…

Он снова привлекает Таню к себе и тянет на топчан, с которого они недавно поднялись. Таня представила: вот сейчас прямо над ними в крышу ударит ковш экскаватора, со стены рухнет гитара, брызнет и со звоном посыплется окно. Вся жизнь полетит к чертям. А вместе с ней под гусеницами сломается и поникнет борщевик, сложится, как коробка, теплица, укрытая полиэтиленом… Где-то поблизости, видимо, в каком-то из соседних домов, раздаётся мелодия "Катюши". Сашка целует Таню в шею, но она останавливает, а потом обхватывает ладонями его лицо.

− А вот я не могу смотреть фильмы о войне. Я сразу начинаю реветь, – всхлипывает она.

− Я не реву. Я просто молчу, как оглушённый… Но это, наверное, то же самое, если бы я ревел.

− Семён сегодня полдня провёл день перед телевизором, как перед иконой: парад на Красной, парад на Дворцовой, один фильм, другой фильм, третий фильм. Я уверена, потом ещё четвёртый в Ютюбе посмотрел, "Прощание Славянки" на телефонном звонке…

− Ну, ему положено. Ему, небось, премию за это платят.

Таня кисло улыбается.

− "Положено" – главное слово.

"Катюша" звучит и звучит – откуда-то из-под деревенских крыш, из-под зарослей борщевика, из этой сгустившейся майской ночи, пока ещё не белой.

− Почему ты не осталась в Финке? Чего тебе там не жилось?

− Потому что я русская. Хоть и блондинка.

− Блондинка с серо-голубыми глазами… – он целует Таню