Шрифт:
Закладка:
Вот и готов салат: огурцы, помидоры и сладкий разноцветный перец: жёлтый, зелёный, красный. Салат, кажется, так и называется: "светофор". Приходит время запекать свинину. Таня долго и тщательно споласкивает кусок розового мяса под водой, обсыпает солью, обмазывает горчицей, туго оборачивает фольгой… Несмотря на размолвку с мужем, она хлопочет так, будто это у него сегодня день рождения на пару с Днём Победы. В холодильнике ещё припасено шампанское, но это на вечер. А на обед – красное вино, вынутое из шкафа такого же цвета. К свинине Тане делает картофельное пюре: мнёт отваренную картошку деревянной толкушкой – ни в коем случае не железной дырчатой. Так учила Сусанна. Несколько кусочков масла, немного сливок – и пюре готово. Сусанна обычно по-старинке оборачивает кастрюлю газетой, чтобы не остыло… Ещё можно было бы испечь пирожки с повидлом, но уж точно не сегодня…
На разлетевшийся по квартире запах печёного мяса приходит Семён. Останавливается в дверях, закрывая весь проём своей широкоплечей фигурой, и смотрит чуть исподлобья. Взгляд, говорящий о желании заключить перемирие.
− Ещё не готово, – спешно говорит Таня, продолжая толочь картошку.
− Тань, поехали на Пискарёвку, – произносит он. От утренней скованности языка, кажется, не остаётся и следа.
− Какая Пискарёвка, сейчас обедать будем!
− Пообедаем, как вернёмся. Поехали быстренько смотаемся – тут от силы минут двадцать ехать. Цветы положим.
− Что, посмотрел очередную трансляцию с возложением цветов? Захотелось, как все?
− Не начинай, пожалуйста! Я же к тебе с миром пришёл.
“Я пришёл к тебе с приветом…” – крутится у Тани в голове.
Ей всё-таки удаётся удержать оборону, но только частично: она соглашается поехать после обеда. Семён нехотя отступает и вызывается помочь: вынимает из ящика ложки, вилки и ножи, достаёт бокалы и штопор, откупоривает бутылку. Между делом Таня успевает настрогать авокадо с зелёным салатом, огурцами и горошком. Мясо тоже берёт на себя Семён. Принимается за него по-мужски: безжалостно рвёт фольгу, впивается тесаком в горячую плоть. От этой картины у Тани текут слюнки, она хватает кусок авокадо, чтобы заглушить подступивший голод. Семён разливает по бокалам вино.
− За Победу надо стопку, конечно, а не вино…
Таня громко вздыхает.
− Кто сказал, что мы сейчас будем пить за Победу? Будем пить за меня!
− Конечно! – расплывается в улыбке Семён и направляется к жене, чтобы ещё раз уколоть её полковничьими усами.
− Господи, давай уже, наконец, сядем за стол! – вырывается Таня и чуть не опрокидывает кастрюлю с дымящейся картошкой.
Свинина получилась нежной, как никогда, но у Тани кусок в горло не лезет. Хорошее французское вино кажется жуткой кислятиной, хотя это давно проверенная любимая марка.
− Ты вчера почти ничего не рассказала про то, как прошёл спектакль…
Таня молча кивает на букет, перекатывая во рту кусок горячего мяса.
− Вот всучили. Значит, справилась… Давай поговорим о чём-нибудь другом. Неужели нам больше не о чем поговорить?
− О сыне ты говорить не хочешь.
Таня давится мясом и начинает кашлять. Семён хлопает жену по спине и суёт стакан воды. Где-то за окном раздаются звуки взрывающейся петарды.
− О! У кого-то уже салют! – кряхтит Семён, – Салют-то пойдём смотреть или как?
− Ты ж на Пискарёвку хотел, – откашливается Таня.
− На Пискарёвку само собой.
− Господи, чего вам всем дома не сидится! Одному с глаз долой, другому на Пискарёвку.
− Ты одно с другим не мешай…
Он снова наполняет бокалы доверху и произносит:
− А вот теперь – за Победу!
Они чокаются и пьют. Таня продолжает откашливаться.
− Надо бы чего-нибудь покрепче, – задумчиво тянет Семён.
− Я не буду мешать одно с другим. И тебе не советую.
− Мне кажется, раньше ты больше любила Девятое мая.
− Я всегда любила его примерно одинаково. Только иногда обидно, что все пьют за Победу, а обо мне забывают после первого же тоста.
− Ты в этом году даже никого не позвала.
− Не хочется.
− Вот я и говорю, ты раньше больше любила Девятое мая.
Некоторое время они молчат. Таня доедает мясо и картофельное пюре, допивает вино. Встаёт из-за стола, начинает собирать посуду.
− Ты же была патриоткой и даже вернулась домой из чужой страны.
− С чего вдруг Финляндия для меня – чужая страна?
− С того, что родилась ты здесь, а не в Финляндии!
− А прабабка моя родилась в Финляндии, правда, когда та ещё была частью Российской Империи.
− Вот именно!
− Что “вот именно”? Не окажись она в Питере и не останься здесь после революции, может, чужой страной для меня сейчас была бы Россия.
Семён меняется в лице, будто увидел в жене угрозу, на которую нужно срочно отреагировать.
− Нет, тебе точно не нужно ездить на Пискарёвку. Ты, может, ещё финнам сочувствуешь, которые нам тут блокаду устроили на пару с немцами?
Таня ставит тарелки в раковину – одну и другую, сверху со звоном падают вилки и ножи.
− Сочувствую. Я же финка на одну восьмую. И на такую же часть – карелка.
− Сочувствуешь пособникам нацистов?
− Сочувствую своим прапрабабкам, которых вышвырнули из домов, разбомбили деревни, а напоследок ещё и эшелон, в котором эвакуировались старики и женщины с детьми.
− А своим прапрабабкам с другой стороны, которых те же финны бомбили на Ладоге, вместе со стариками и детьми?
Этой фразой Семён словно впечатывает Таню в пол. Возразить ей нечего, но внутри неё зреет какое-то неосознанное, бессловесное сопротивление, словно загорается стержень, который не даёт сломаться.
− Или, может, ты сочувствуешь тем финнам, которые оккупировали Карелию и мечтали о Великой Финляндии от Балтики до Урала? – продолжает атаку Семён, – Нет, не сочувствуешь?
Всё, чего сейчас хочется Тане, – провалиться сквозь добротный керамический кухонный пол, вниз, в чёрно-белое прошлое, в те времена, когда на месте её дома шебаршились болота и подёргивались рябью на ветру озёра, когда Комендань была частью старого чухонского предания про Хийси32 и Ветехинена33, с тёмно-серыми деревянными избами и молочником, погоняющем лошадь в сторону Pietari по грязной лесной дороге.
− Или, может, ты сочувствуешь тем, кто устроил провокацию в Майниле34?
− Её устроила Красная армия.
− Это наглая западная ложь! – Семён
