работой, но также вдова Михаила Эмилия, четверо их детей, его же любовница с сыном, недавно возникшие из ниоткуда, а также младший немощный брат, спившийся Николай. Но хотя он знал, что родственники его брак не одобрят, это было лучшее, что когда-либо случалось с ним, и он должен был рассказать о своем счастье кому-то. И тогда он нашел традиционного наперсника в лице извозчика, который рассказал горничной, которая рассказала всем своим знакомым… Просьбы дать денег посыпались валом.

Анна согласилась помочь ему завершить «Преступление и наказание», и после помолвки Федор посетил дом Сниткиных на окраине города, недалеко от Смольного монастыря. Федор нашел общий язык с матерью Анны, и помолвка должна была продлиться разве что до весны, когда он надеялся получить у Каткова аванс за новую книгу. В то время у него не было даже зимнего пальто – Паша и Эмилия вынудили заложить его. Когда ноябрь приблизился к концу, он, стиснув зубы, надел свое тонкое осеннее пальто, чтобы предпринять четырехверстовое путешествие к дому Анны.

Добрался до дома Сниткиных совсем закоченевшим. Обычно избегавший спиртного, один за другим опустошил три или четыре бокала шерри и попросил чая.

– Почему же ты не в шубе? – встревоженно спросила Анна[356].

– Мне сказали, что сегодня оттепель.

– Я сейчас пошлю Семена отвезти пальто и привезти шубу.

– Не надо! Пожалуйста, не надо! – в отчаянии вскричал Федор.

– Как не надо, дорогой мой? – спросила она. – Ведь ты простудишься на обратном пути: к ночи будет еще холоднее.

– Да шубы у меня нет, – наконец сознался он.

– Как нет? Неужели украли?

– Нет, не украли, но пришлось отнести в заклад.

Узнав, что случилось, Анна впала в бешенство и истерично разрыдалась. Она кричала, что родственники его бессердечны, что у Федора обязанности по отношению к ней, что она не переживет его смерти. Федор заключил ее в объятья, целовал руки и умолял успокоиться.

– Я так привык к этим закладам, что и на этот раз не придал никакого значения. Знай я, что ты примешь это трагически, то ни за что не позволил бы Паше отвезти шубу в заклад, – уверял невесту сконфуженный Достоевский.

Федор старался быть честным в отношении своих долгов и иждивенцев. Мать Анны выказала ему неоправданный кредит доверия и предложила принять во владение имущество Анны в качестве ее опекуна. В конце концов, ее дочь владела домом и всей его обстановкой. Федор был слишком благороден, чтобы согласиться, но контраст с его помолвкой с Марией был поразителен.

Свадьбу назначили на воскресенье 12 февраля в Измайловском соборе. Тем временем Федор отправился в Москву повидаться с родственниками и получить аванс от Каткова. Он вернулся с 1000 рублей, из которых 500 тут же отдал Анне на свадьбу, пока родственники и кредиторы не заявили о своих правах. Он выслал приглашения ближайшим друзьям, не в последнюю очередь Милюкову, который привел все это дело в движение. Пригласил и Страхова, которого не видел больше года. После запрещения «Времени» их дружба дала трещину, но Федор попросил Страхова быть его свидетелем в надежде, что добрые отношения восстановятся. В Москве у Федора заболел зуб, распухла щека, и свадьбу пришлось на несколько дней отложить. Но ничто не могло испортить его настроение. И в зубной боли есть наслаждение. В стонах выражается наслаждение страдающего; не ощущал бы он в них наслаждения – он бы и стонать не стал. В этих стонах выражается, во-первых, вся для нашего сознания унизительная бесцельность вашей боли; выражается сознание, что врага у вас не находится, а что боль есть; сознание, что вы, со всевозможными Вагенгеймами, вполне в рабстве у ваших зубов[357].

Когда наконец наступил день свадьбы, все прошло идеально. В 7 вечера среды 15 февраля 1867 года Анна прошла к алтарю в белом платье из муарового шелка, окутанная ореолом свечей и голосами хора. Федор Михайлович и Анна Григорьева Достоевские были обвенчаны. Страхов выступил свидетелем в присутствии Майкова, Милюкова и других. В ту ночь они подняли бокалы шампанского за семью и друзей. Федор не мог оторвать от нее глаз. Разница в летах ужасная, но я всё более и более убеждаюсь, что она будет счастлива. Сердце у ней есть, и любить она умеет[358].

Но вскоре молодоженам пришлось вернуться к реальности. У Федора не было припадка в первую брачную ночь, как с Марией, но он так же не был до конца честен с Анной о серьезности своего заболевания. Две недели спустя, будучи в гостях у сестры Анны на Масленицу, Федор вдруг замолк посреди рассказа. Он побледнел и попытался встать, но начал заваливаться на Анну, а затем закричал от боли и упал. Анна поймала его за плечи и затащила обратно на диван, но он соскользнул с него, и ей не хватило сил поднять его, поэтому она оттолкнула столик и уложила Федора на пол, устроив его голову на своих коленях, пока ее сестра рыдала, застыв от ужаса. Постепенно конвульсии ослабли, и Федор начал приходить в себя. Он не понимал, где находится, речь была спутанной. Его уложили на диван, и через час приступ повторился. Он был таким сильным, что еще два часа после пробуждения Федор кричал от боли.

Он погасил 12 000 рублей долга брата, но это только спровоцировало тех кредиторов, кто еще не получил выплат, – особенно Латкина и Печаткина, чьи рифмующиеся фамилии наводят на мысль о парочке опасных бандитов. Кроме того, Федор теперь будто содержал всех, кто делил с ним фамилию. Родственники почти преуспели в том, чтобы забрать его последнюю рубашку, и Анна решила приложить все усилия, чтобы их совместная жизнь не была разрушена щедростью Федора. Она заложила всю свою мебель, включая пианино, чтобы оплатить поездку в Европу. Это путешествие подарило бы им три месяца отдыха от кредиторов и родственников, в течение которых Федор мог бы писать, чтобы погасить остаток своих долгов, а затем началась бы их новая жизнь.

В практическом смысле это было довольно логично, но Федор переживал по поводу отъезда из России, которая была величайшим источником его вдохновения. В Европе он чувствовал бы себя выброшенной на берег рыбой и в глубине души опасался, что его юная жена заскучает и измучается в его компании. Кроме того, она так и не избавился до конца от своей страсти к рулетке. И все же выбор стоял между Европой и долговой тюрьмой. Уезжал я тогда с смертью в душе[359].

По русской традиции перед