что диктовать сейчас решительно не в состоянии, и попросил ее вернуться в 8 вечера.

Когда она вернулась тем же вечером, усадил ее за собственный стол, что ей, казалось, пришлось по нраву, и снова спросил, как ее зовут. Она рассказала ему о своей семье: ее отец был чиновником и умер той весной, она жила с матерью, сестра была замужем за цензором, брат учился в сельскохозяйственном училище. Анна сама начала изучать естествознание, но ее склянки и реторты все время взрывались, когда она отвлекалась на книги, и она решила добиться независимости через стенографию.

– Вы должны быть весьма талантливы, учитывая, что вас одну порекомендовали из всего класса, – сказал он[345].

– Это вопрос не способностей, – ответила она.

Когда в апреле умирал отец, она пообещала ему не сдаваться. На курсы стенографии поначалу записалось более ста пятидесяти желающих, полагавших, что стенографии научиться легко. Осознав, что так просто этому ремеслу не обучиться, три четверти студентов покинули курсы. Анна же брала дополнительные задания, стремясь выполнить обещание. Она была серьезной, строгих правил молодой женщиной. Ему это понравилось. Она так отличалась от Полины с ее своенравностью и тщеславием – а что же мы ищем в новом спутнике, как не антитезу предыдущему? Дело для меня не столько в красоте лица, сколько в этом-с, в невинности[346].

И все же необходимо было приступать к работе. Он вновь предложил ей сигарету, забыв, что она не курит; она опять так же вежливо отказалась. Он взял бумажный пакет с двумя грушами и подал ей одну; она взяла ее. Не зная сам почему, он заговорил о деле Петрашевского, рассказал об инсценировке казни. Она казалась сильно взволнованной рассказом; заметив, что его слушательницу бьет озноб, Достоевский заверил, что вот-вот начнет диктовать. Он прошел к двери, к камину, дважды постучал по нему костяшками пальцев, затем снова к двери, к камину – все это с зажженной сигаретой в руке[347]. И начал диктовать историю, над которой размышлял, бессознательно назвав город, в котором происходило действие, «Рулетенбургом». Когда Анна перечитывала скоропись вслух, сам удивился этому названию, но решил оставить так. К тому времени, когда они закончили, было уже поздно, и Столярный переулок наполнился пьяными, но Анна вежливо настояла на том, что не нуждается в сопровождении горничной, поскольку живет у родственников неподалеку[348].

Следующим утром в назначенное время Анна не появилась, и Федор начал волноваться, что напугал ее и она сбежала, забрав с собой первую главу романа. Но она явилась получасом спустя, объяснив, что только что закончила перевод вчерашней скорописи в беловое письмо. Они прошли в кабинет, им принесли чай, и он диктовал час, прежде чем заявил об усталости и переключился на праздный разговор. Вновь попросил напомнить ее имя; она сделала это. Снова бездумно предложил ей сигарету. Немного – по ее инициативе – поговорили о русских писателях.

Некрасова Федор считал другом своей юности и высоко ставил его поэтический дар. Майкова любил не только как талантливого поэта, но и как умнейшего и прекраснейшего из людей. О Тургеневе отзывался как о первостепенном таланте. Жалел лишь, что он, живя долго за границей, стал меньше понимать Россию и русских людей. Еще немного поработали, но Федор не смог поймать ритм, и ближе к вечеру они сдались.

Провожая ее, Федор не смог удержаться от комментария:

– Скажите, а зачем вы такой большой шиньон носите? Очень вам смешно с таким шиньоном[349].

– У меня не большой шиньон – это мои волосы, – сухо ответила она.

Это было не самое благоприятное начало – ни для их отношений, ни для романа. Настал уже пятый день месяца, а у него на руках было всего несколько страниц. Но они начали выстраивать определенный ритм: она приходила в середине дня и оставалась до четырех пополудни; по вечерам он делал наброски, готовясь к следующему дню, и его диктовка становилась все более гладкой. Стопка бумаг росла, и каждый день Федор радостно спрашивал: «Сколько страниц мы вчера написали?»[350] Их почти не прерывали, только Паша время от времени заявлялся якобы из интереса к изучению стенографии – вероятно, из того же интереса, который возникал и угасал у него ко всем другим его занятиям, – да Майков в один прекрасный день заглянул в открытую входную дверь и казался весьма довольным, обнаружив Федора и Анну за работой в кабинете.

Каждый день, сделав перерыв в диктовке, они разговаривали о своей жизни. Он рассказал об ухаживании за Анной Корвин-Круковской, о Полине – даже показал ее портрет.

– Она удивительная красавица, – заметила Анна[351].

– Она сильно изменилась за последние шесть лет, – ответил он.

Анна задавала вопросы, и он рассказывал ей обо всем – о тюрьме, о смерти жены, о долгах (этой темы нельзя было избежать, поскольку китайские вазы исчезли – были заложены в ломбард, – а ели они деревянными ложками). Хоть он и пытался скрывать тревогу, снедавшую его, все же иногда срывался на горничную. Но Анна слушала его внимательно, сочувственно. Он принялся звать ее «своей голубкой».

– Зачем вы вспоминаете только об одних несчастиях? – спросила она его. – Расскажите лучше, как вы были счастливы?[352]

– Счастлив? Да счастья у меня еще не было, по крайней мере, такого счастья, о котором я постоянно мечтал, – ответил он. – Я его жду.

Однажды, находясь в каком-то особенно тревожном настроении, он поведал, что представляет себя стоящим на рубеже, с которого открываются три пути: или поехать на Восток, в Константинополь и Иерусалим, и, может быть, там навсегда остаться; или поехать за границу на рулетку и погрузиться всею душою в так захватывающую его всегда игру; или, наконец, жениться во второй раз и искать счастья и радости в семье. Решение этих вопросов, которые должны были коренным образом изменить его столь неудачно сложившуюся жизнь, очень заботило Федора Михайловича, и он, видя дружеское расположение Анны, спросил ее, что бы она ему посоветовала. Анна ответила, что лучше всего было бы жениться.

– Так вы думаете, что я могу еще жениться? Что за меня кто-нибудь согласится пойти? Какую же жену мне выбрать – умную или добрую?

– Конечно, умную.

– Ну нет, если уж выбирать, то возьму добрую, чтоб меня жалела и любила.

По поводу своей предполагаемой женитьбы Федор спросил ее, почему она не выходит замуж. Анна ответила, что к ней сватаются двое, что оба прекрасные люди, достойные всяческого уважения, но любви к ним она не чувствует – а хотелось