под названием калильная сетка, которая, если аккуратно открыть кран и поднести зажженную спичку, мерцала тусклой, зыбкой белизной, словно маленький призрак в отблеске своего бессмертия. А еще раздавался слабый хлопок, как будто дух разрывал оковы материи. Потом можно было открыть кран полностью, и завернутый в саван человечек начинал сиять ровным ангельским светом и вскоре исчезал – вечность заявляла на него свои права. Кейт, как всегда, оставила кухню в идеальном порядке. Огонь в печи не горел, потому что летом мы почти всегда готовили на газовой плите, но Кейт до блеска начистила ее. Печь была огромной, но уголь в ту пору стоил так дешево, что, при всей нашей бедности, мы могли себе его позволить. На чистом деревянном столе соломенного цвета лежали сложенные простыни, которые Кейт гладила перед уходом, от них все еще исходил сильный и основательный запах утюга. На буфете стояли тарелки из обеденного сервиза «Мейсон Айронстоун» с тремя красно-оранжево-золотыми китайцами на бледно-желтом фоне с темно-синими вкраплениями. На самом верху буфета хранились полированные медные формы для бланманже[36] и джема, которые мы иногда использовали вместо замков, когда играли на кухонном столе. В газовом свете не было видно, что мы так и не нашли денег, чтобы привести дом в порядок, и что угольная печь сильно загрязняла кухню. Мэри села за стол, положила «Тысячу и одну ночь» на сложенные простыни и, полистав страницы, нашла «Повесть о Медном городе», а Ричард Куин вытащил из ящика буфета кусок бумажного полотенца, а из кармана – карандаш. Он любил рисовать, пока ему читают; ему нравилось делать два дела одновременно. Я достала из корзинки Кейт несколько наших чулок, опустилась в скрипучее плетеное кресло на лоскутном коврике и заштопала их. Мы очень жалели, что это произошло, когда дома не было ни Розамунды, ни Кейт. Мы не стали бы рассказывать им, что именно случилось, но они бы все равно все поняли, да и время, пока мы дожидались маминого возвращения, прошло бы быстрее.

Глава 7

Затем наступило время, когда я впервые почувствовала себя дома несчастной. Я считала, что маме не следовало позволять мисс Бивор делать из Корделии школьницу-вундеркинда, потому что, во-первых, мне как музыканту не нравилось, что моя сестра выходит на сцену и выставляет себя посмешищем, а во-вторых, Корделия с презрением отзывалась о нас с Мэри, и мне хотелось, чтобы в наказание ее постигла неудача. Но, предъявив свои претензии маме, я получила от нее весьма неубедительный ответ.

– Видишь ли, – сказала она, – предположим, что есть юный музыкальный гений масштаба Моцарта, а также мудрый и отважный учитель, готовый отдать жизнь, чтобы спасти этого гения от жестокой и неблагодарной семьи… – Она прервалась, забыв закрыть рот, и я против воли подумала, что выглядит она довольно глупо.

– И? – нетерпеливо спросила я.

– Ну, они бы чувствовали себя точно так же, как Корделия и мисс Бивор.

– Но мы-то знаем, что Корделия не гений, а мисс Бивор – ужасная женщина.

– Да, но они этого не знают. Они чувствуют себя Моцартом и его ангелом-хранителем.

– Так объясни им, объясни!

– Но они мне не поверят. С чего бы? И знаешь, было бы нехорошо, если бы люди всегда верили тем, кто говорит им, что они не гении. Многие талантливейшие люди в какой-то момент слышали, что они бездарности. Право же, природа очень капризна. Нам не так уж и нужно умение мгновенно отличать льва от тигра, а жирафа от зебры, но как бы там ни было, не обязательно быть знатоком зоологии, чтобы увидеть между ними разницу с первого взгляда. Однако только по-настоящему хороший музыкант со временем сможет отличить плохого музыканта от хорошего.

– Ну, ты хороший музыкант, у тебя было полно времени, и ты знаешь, что Корделия, хоть убей, не умеет играть, – не отставала я. – Ты должна ее остановить. Ей-богу.

– Разве я могу противостоять такому напору? – вздохнула мама.

Я считала, что ей стоило хотя бы попытаться. Мэри как-то сказала, что взрослым подходят определения «малодушный» и «бесхребетный». Они неспособны в нужный момент действовать решительно. Мне впервые пришло в голову, что этим пороком заражена и мама. Узнав, что мы лишились мебели тети Клары, мама не должна была приезжать в Лавгроув, ей стоило отправиться в какой-нибудь незнакомый город, не оставив адреса, и устроиться вместе с нами работать на фабрику, ведь вчетвером мы, без сомнения, сумели бы прокормить себя, а папа был бы безутешен, разыскал бы нас через полицию, а потом умолял бы маму привезти нас в Лавгроув, а она согласилась бы только при условии, что он пообещает никогда больше не играть на бирже. Вместо этого мы имели то, что имели: мама все лето беспокоилась, что нам отключат газ, а всю зиму – что торговец перестанет отпускать нам уголь. А Корделию, несомненно, стоило пороть, пока она не пообещала бы больше никогда не играть на скрипке. Разумеется, порка – это плохо. Так взрослые грубо злоупотребляют своим физическим преимуществом перед детьми. Но в этом исключительном случае другого выхода не было.

Еще больше меня злило то, что мама заметно смягчилась к мисс Бивор, виновнице нашего семейного позора, и начала относиться к ней с сочувствием и даже с веселым любопытством. Она вечно получала записочки от «Беатрис Бивор», торжественно сообщавшие ей новости вроде той, что Бэкенхемские масоны пришли в восторг от выступления нашей чудо-девочки и на следующий же день написали, что приглашают ее на свой банкет в будущем году. Однажды, после того как Корделия с ошеломительным успехом выступила между песней Лизы Леманн[37] «В персидском саду» и избранными композициями из «Индийской любовной лирики» Эми Вудфорд-Финден[38], она осведомилась, получила ли мама, как обычно, записку. Услышав отрицательный ответ, Корделия с нарочитой небрежностью сказала:

– Ничего не понимаю, ведь тетя Бе-а-три-че так хотела, чтобы ты в подробностях узнала об оказанном мне приеме.

Мамины брови приподнялись от удивления, что мисс Бивор уже стала частью нашей семьи, но в глазах ее вспыхнул озорной огонек.

– Бе-а-три-че? – переспросила она.

– Это «Беатрис» по-итальянски, – сообщила ей Корделия.

– Да, я знаю, – сказала мама. – Но почему ты называешь мисс Бивор итальянским именем? Я никогда не встречала более типичной англичанки.

– Разумеется, она англичанка, – раздраженно ответила Корделия. – Это просто имя, которым ее называют самые близкие люди. Оказывается, есть очень красивая картина[39], на которой Данте и его друзья встречают Беатриче с подругами, прогуливающихся вдоль реки Арно, они лишь обмениваются взглядами, так как незнакомы друг с другом, и, разумеется, оттого, что они так никогда и не сошлись, эта история кажется еще прекраснее, и, когда мисс Бивор была молода, многие считали, что она вылитая Беатриче на той картине, потому стали называть ее Бе-а-три-че.

На мамином лице сменилось несколько эмоций, но победило, как я поняла, удовольствие. Мне же это показалось вздором. Я знала, о какой картине шла речь, и мисс Бивор говорила откровенную чушь, невозможно было поверить, чтобы она когда-то хоть сколько-нибудь походила на ту Беатриче. Меня возмутило, что мама не обратила на это внимания Корделии и впоследствии выспрашивала у нее подробности жизни мисс Бивор со смущенным видом человека, который ищет постыдных наслаждений. Вне всяких сомнений, мама не принимала мисс Бивор всерьез.

Конечно, в то время случались и счастливые моменты. Но впервые в жизни в этом не было заслуги моей сестры Мэри, которая стала молчаливой и серьезной и постоянно сочиняла фуги. Мои дни озаряла светом дружба с Ричардом Куином и Розамундой. Я никогда не ревновала к их взаимной любви, хотя и опасалась этого в первое время после их знакомства; когда они были вместе без меня, то делали наш воображаемый мир настолько прочным, что, присоединяясь к ним, я находила в нем убежище и радость. Они сидели на лужайке, оба белокурые, настоящие дети света, – она золотоволосая, а он светло-русый, – и Ричард Куин спрашивал меня:

– Слушай, помнишь зайца Розамунды?

– Да. А что?

– Так вот, ты же